Михаил Козаков - Крушение империи

«Семнадцатого октября, в девятом часу утра, на минном заводе Русского Общества для изготовления снарядов и военных припасов («Парвиайнен») собралась сходка, после которой рабочие в количестве пяти с половиной тысяч человек прекратили работу и покинули завод.

Позднее к этой забастовке присоединились рабочие других заводов, и к вечеру 17 октября общее число бастовавших достигло примерно двадцати тысяч человек.

Забастовки эти возникли по неизвестным причинам, так как рабочие предприятий прекращали работы без объяснений причин и без предъявления к администрации каких-либо требований. Лишь путем окольных сведений, полученных через мастеров предприятий и через отдельных рабочих, до администрации доходили сообщения, что забастовки производились в целях протеста против продовольственной неурядицы в столице, порождаемой затянувшейся войной.

Разбросанные по заводам прокламации и произносившиеся на сходках речи позволяют заключить, что коренной причиной забастовки являлась политическая агитация, а за сигнал к стачке был принят листок Петербургского Комитета с.-д. большевиков, начинающийся так: «К пролетариату Петербурга. Товарищи рабочие! С каждым днем жизнь становится все труднее». (Текст при сем.)

Листок не содержал прямого призыва к забастовке, а развивал мысль о невозможности справиться с продовольственными и другими бедствиями иным путем, как уничтожением основной их причины — «происходящей империалистической», как сказано в листке, войны, и призывал к борьбе с ней».

…Так начинался доклад царю министра торговли и промышленности, князя Всеволода Шаховского, о первом дне октябрьской стачки.

Доклад был составлен очень подробно, но в нем умалчивалось почему-то о том, что больше всего должно было заинтересовать Николая. Или, может быть, корректный князь полагал, что для таких дел существует другое ведомство?..

Во всяком случае, приемля долг довести до сведения его величества, своего государя, подробное описание событий на Чугунной улице, Выборгском шоссе, Головинском переулке, Сампсониевском проспекте, где стояли пустыми в тот день фабричные корпуса, — он ни словом не обмолвился о длинном, зеленовато-сером казарменном здании, обнесенном не везде целым деревянным забором — с часовыми на вышке, у ворот и по углам двора. Князь умолчал об этом здании, десятилетиями смотревшем — почти прямо перед собой — на красную кирпичную трубу умолкшего в тот день завода. В противном случае министру пришлось бы уже рассказать, к чему неожиданно привело столь близкое соседство на одном проспекте двух этих зданий.

Во втором из них, не упомянутом в докладе, размещен был тот самый 181-й запасный пехотный, полк, из которого ждал случая бежать рядовой третьей роты Сергей Ваулин.

Вечером, накануне знаменательного дня, столь неполноценно отмеченного в министерском докладе, Сергей Леонидович тщетно пытался разыскать в казарме своего друга: после переклички дежурный по десятой роте рапортовал своему начальству о таинственном исчезновении рядового Якова Бендера.

Но Ваулин об этом ничего не знал.

После утреннего учения прапорщик Величко возвращался со своей третьей ротой в казарму по Чугунной улице.

Как изменилась она за несколько часов! Рано утром, когда он, Величко, вел по ней солдат, здесь было тихо и пустынно, а теперь вот: у ворот каждого дома и домика крикливый табор какой-то, на улице тесно от растянувшейся по ней людской цепи, а у «Парвиайнена» — густая, запрудившая дорогу, шумящая толпа, сквозь которую роте прапорщика Величко и не пробиться. Что делать?..

До толпы оставалось всего шагов пятьдесят. Прапорщик Величко оборачивается и продолжая минуту шагать спиной вперед, бегло оглядывает марширующие следом за ним солдатские ряды. Только три передних несут на плече учебные винтовки с примкнутыми штыками, — тыловые войска русской империи бедны: обучение производится не на ружьях, а на палках, затвором служит большой палец правой руки, а вместо выстрела — хлопанье в ладоши.

«Эх, черт побери! — сожалеет сейчас о чем-то прапорщик Величко и трет по обыкновению свою надменную горбинку на носу. — Деревенских собак гонять, — вооружение… тоже!»

В противном случае что точно сделал бы — не додумал до конца.

На глаза попадается ему шагающий в середине первого ряда черный, лопата-борода в цыганских кудряшках, широкоплечий солдат Исаев, и он ловит его озабоченно-удивленный взгляд, устремленный в сторону гудящей толпы.

«Радуется, сукин сын! — отводит от него глаза прапорщик Величко. — Погоди ты, конокрад!»

И он вспоминает в эту минуту:

«Ваше благородие, — написано было в записке, — обратите ваше внимание на ваших подчиненных, как они больно страшно терпят нужду. Хлеба получаем мало — один хлеб на четыре человека. Сахару мало, по фунту на месяц, пища плохая — в сортир по надобности не с чем в животе ходить. А если что другое домашние люди пришлют, бывает, — то фельдфебель, шкура, сам поест. А если не исправите, то как придем на позиции — застрелим, и очень даже просто. И фельдфебеля, гадюку, тоже».

Записка была анонимная, ротный командир так и не узнал, кто именно из его солдат ее прислал, но сейчас ему отчего-то кажется — этот самый, насмешливо и радостно усмехающийся Исаев…

«Да и рядом с ним хороши! — недоверчиво шарит глазами по шеренге прапорщик Величко. — Что же делать? Через шагов двадцать упремся в толпу, — вероятно, забастовщики? Пропустят ли?»

И он громко командует:

— Р-рота, стой!

Отделенные повторили команду, и солдаты приставили ногу к ноге. Прапорщик подозвал к себе одного из городовых, кучкой стоявших на панели.

— В чем тут дело? — спросил он подбежавшего старичка с расчесанной надвое седой бородкой, с прозрачно-карими живыми глазками, доверительно подмигивавшими сейчас офицеру. — Что происходит?

— Забастовки, конечно, ваше благородие. Митинг идет, ораторов слушают. Они, рабочие, значит, очень митинги признают.

— Отчего это? — досадливо нахмурил брови Величко.

— Все от того же! — опять многозначительно прищурил старичок городовой свои не по летам бойкие глаза. — Пришли с других заводов — снимать с работы.

— Сволочи! — буркнул прапорщик Величко. — На фронт бы их отправить!

— Сомневаюсь, чтоб хотели, ваше благородие. Не такой народ. Вот же… насупротив этого самого бумажки раскидывают! Гляньте, ваше благородие… если служба позволяет.

Словоохотливый — по всему видать — низенький городовой вынул из-за обшлага рукава своей черной длинной шинели сложенный вчетверо листок и протянул его офицеру.

К ПРОЛЕТАРИАТУ ПЕТЕРБУРГА

было набрано жирно.

— С каждым днем жизнь становится труднее. Война несет с собою не только смерть миллионам и море горя, она вызывает и продовольственный кризис. Страшный призрак — царь-голод вновь угрожающе надвигается на Европу, и ледяное дыхание его веет ужасом и смертью… война ведется на истощение… довольно терпеть и молчать! — быстро пробегал листовку прапорщик Величко.