Михаил Козаков - Крушение империи

Кто-то озорным взмахом руки сбил с его головы меховую темную кубанку.

— Шапки долой! — подражая обычному полицейскому окрику, выкрикнул чей-то голос.

Горностаев прикрыл руками свою голую, гладко выбритую голову:

— Да что вы, братцы?!

Он побоялся нагнуться за шапкой, ожидая удара.

— Руки вверх! — приказали ему и схватили за ворот серо-голубой шинели.

Он шел, окруженный толпой возбужденных людей, среди которых Федя увидел старшего Русова.

Вадим в высоко поднятой руке нес полицеймейстерскую кубанку. Он пробивался вперед, с каждым шагом стараясь на ходу нахлобучить шапку на голову ее обескураженного владельца, но его альтруистическим чувствам не дано было увенчаться успехом: руке никак не дотянуться было до горностаевской головы.

— Вадим! Вадим! — окликнул его Калмыков. — Вали сюда!

Они оба очутились спустя минуту в одной из комнат управы, куда привели арестованного киевского полицеймейстера.

И к ним обоим, выбрав глазом из всей толпы, жалобно обращался теперь Горностаев:

— Господа студенты… господа студенты! Что же это такое? Это же недоразумение, коллеги! А?.. Господа студенты, вы же не можете сказать, что я плохо относился к учащейся молодежи? А?.. Я всегда… всегда шел навстречу, господа студенты!

— Ишь запел лазаря, кабан царский! — еще крепче того выругался какой-то мастеровой с гневными косыми глазами и глубоким шрамом во весь подбородок. — «Коллеги… господа студенты…» — удивительно удачно имитируя резкий тенорок Горностаева, передразнивал он его. — А «господ рабочих» — нагайками да горячими? Шкуру с тебя, кабан царский!

— Да что ему верите! Не верьте, товарищи! — вскипел Вадим Русов. — Немало он нашего брата, студентов… Именем революции и народа — вы арестованы, господин Горностаев!

— Мне уже объявлено, господин студент… Пусть так, пусть так, коллеги… Но за что, коллеги?

— Довольно скулить!.. Оружие!

— Слушаюсь. Но позвольте руки опустить?

— Не сметь!

— Но как же, господа?

— А вот так!

Федя кинулся к полицеймейстеру и стал обыскивать его карманы.

Изо рта Горностаева шел горячий дурной запах ежеминутной отрыжки, Короткая и широкая, налитая жиром шея в мясистых складках покрылась крупными каплями пота. Он стекал ручейками. Было до того противно, что хотелось не платком, а горностаевской же кубанкой вытереть эту жирную влажную шею, закрыть шапкой зловонный рот…

Обезоруженного полицеймейстера повели в зал Общественного комитета, представители которого уже бежали навстречу предотвратить «самосуд» толпы. Пленник увидел знакомых людей и заплакал слезами благодарности.

— Пойдем, Вадим. Делать тут нечего.

Федя спрятал в карман отобранный у Горностаева маленький браунинг в замшевом чехле и протянул своему другу «бульдог», полученный час назад в полицейском участке.

— Не требуется, Федя. Уже имею.

Федя отыскал мастерового с косыми глазами и отдал ему револьвер.

— Мне бы из пушки по сволочи стрелять! — принимая «бульдог», зло и радостно сказал мастеровой.

— Не придется уже из пушки, товарищ!

— Воробьи, считаете? Ой-ли, — коршуны!

Заночевать в тот день пришлось не у себя, на Тарасовской, а в помещении врага. Во главе маленького отряда вооруженных студентов глубоким вечером Федя Калмыков подошел к домику на пустынной Сенной площади. На улице было темно, ни одного фонаря.

Звонка не было, — пришлось стучать в парадную дверь. Сначала — кулаком, а потом и прикладом винтовки. Это подействовало.

— Господи, кто это там? — донесся из-за двери женский испуганный голос.

— Давай, давай. Откройте! — выкрикивали студенты.

— Господи, святый боже, сколько вас там? Что надо?

Проскрежетал туго отодвигаемый дверной засов, два раза повернули в замочной скважине ключ, — и Федя нетерпеливо толкнул послушную теперь дверь.

— Именем революции объявляю вам…

Он замялся, не зная, что сказать.

Перед студентами стояла пожилая, лет за сорок, серолицая невзрачная женщина в валенках и суконном мужском пальто с облезлым бараньим воротником. В руке она держала свечку, — стеарин каплями сбегал на огрубевшие короткие пальцы.

— Вы кто такая? — спросил Федя.

— Сторожиха, паныч. Живу тут. В услужении.

— Кто-нибудь есть тут сейчас?

— А разве в такой час находятся? — ответила она вопросом на вопрос.

— Товарищи! Занять помещение, обыскать все! — распоряжался Федя. — Зажгите свет, сторожиха!

Через несколько минут товарищи привели к нему под конвоем полуодетого мужа сторожихи. Он снял с жены свое пальто и надел его на себя. Раздутая флюсом щека была повязана черным засаленным платком.

— Ваше занятие?

— Рабочий я тут.

— Какой рабочий?

— Известно какой — в типографии служу.

— Фамилия?

— Обыкновенная, господа, фамилия, — малый интерес вам… А вы кто будете?

— Фамилия?! — прикрикнули на него.

— Ну, Иванов… пожалуйста, пожалуйста, — стало угрюмо и без того постное, сумрачное лицо его.

— Почему здесь живете? — вел Федя допрос.

— А где-то жить человеку надо, господин студент? Или как, по-вашему?

— Так не отвечают честные пролетарии!

— Да уж как умею…

— Шельма! — выругался один из студентов, маленький быстроглазый медик Лурс, и погрозил кулаком. — Монархист, погромщик, наверно?

В этом одноэтажном домике помещалась редакция и типография черносотенной газетки «Двуглавый орел», основанной известным в Киеве студентом Голубевым. Его портрет — остролицего, голубоглазого и румяного молодого человека с приглаженными набок русыми волосами — висел напротив царского портрета. Оба они были сброшены на пол и вмиг изорваны Федей и его товарищами.

Нашли приправленные к печати две полосы газетки, очевидно вчера только составленные. Как всегда в этом листке, газета «Киевская мысль» именовалась «Киевская мыква», как всегда, в разрубе и в поражениях русских армий повинны были «жиды-лапсердачники», и, как всегда, верноподданные черносотенцы с Сенного рынка и Бессарабки призывались к учинению резни революционеров и «жидомасонов».

Все это было не новостью, все это было очень скучно, и Федя пожалел, что приходится тратить время на такое никудышное занятие, каким представлялся ему обыск в грязной маленькой редакции навеки скончавшегося погромного листка.

Все, что можно было выяснить, — было выяснено. Зеленоглазый с флюсом Иванов оказался метранпажем типографии, членом «Союза русского народа» и, конечно же, должен был служить в киевской охранке. Утром его надо будет препроводить в Общественный комитет, пусть там разберутся. А покуда его объявили арестованным и у дверей его комнаты поставили часовым медика Лурса.

Ночь не предвещала ничего исключительного и важного, бездействие облегчило победу усталости, — и Федя прикорнул в конторской комнате на столе.