Михаил Козаков - Крушение империи

Церковные певчие объявили себя сторонниками Временного правительства. Просили привести их к новой присяге оставшиеся на свободе городовые и околоточные надзиратели. Акцизные чиновники и тюремные служители слали телеграммы преданности «его высокопревосходительству господину Родзянко».

Упали морозы, резвей стало солнце, и на улицах города до позднего вечера полно было народу.

Вокруг памятников, у бараков недостроенного вокзала, в заводских цехах, в крытом рынке «Бессарабки», на Думской площади шли долгими часами митинги. И всюду на митингах и собраниях появились уже ораторы, открыто говорившие о своей партийной принадлежности.

Надо было удивляться, как неожиданно много, оказывается, было в стране эсеров!.. И земгусар, вчерашний завсегдатай кафе «Семадени», — эсер, и писарь мещанской управы, и великовозрастный усатый гимназист, и бородатый унтер из крепких сибирских мужичков, и пройдоха администратор из театра миниатюр, и поручик запасного батальона, и студенты, и приказчик магазина охотничьих принадлежностей, — все, оказывается, добывали народу «землю и волю»….

В «Татьянке», в студенческой столовой-бараке на Безаковской, близ вокзала, у трех столов шла запись желающих вступить в члены политических партий. И здесь, как и всюду почти, студенты больше всего толпились у эсеровского стола.

Русый, длинноволосый, с круглой бородкой филолог Сатаров с непомерно большой красной розеткой на груди время от времени подымал над своим столом фанерный щит. На нем был наклеен газетный портрет Керенского, — и Сатаров выкрикивал на весь барак:

— Кто за революцию, товарищи, кто за Керенского — тот должен быть социалистом-революционером!

Сатарову помогала вести запись очень тепло одетая, худенькая, с острым лицом мышонка восторженная курсистка. Она ни на минуту не расставалась с давно изданной, но конфискованной в свое время, затрепанной книжечкой Петра Лаврова.

— Вы за землю и волю, Калмыков? Вы за Керенского? — спрашивал Федю сосед.

— Гм, — отвечал он односложно, разделываясь с аппетитной гречневой кашей, показавшейся сегодня на редкость вкусной.

— Я — за, — сообщал студент с мягкими розовыми подушечками на ладонях. — Пообедайте, Калмыков, и вступайте к нам в партию. Чего там? Мы вас знаем, вы в старостате… Я уже записался, Калмыков.

«Знаменитый подпольщик… Степан Халтурин! — иронически подумал Федя о соседе. — Кто бы знал, — а?»

Сосед показывал ему аккуратно сложенную квитанцию Союза земств и городов, на которой теперь значилась фамилия студента и красовался оттиск деревянной печати киевской организации социалистов-революционеров.

Кадетский столик пользовался успехом. К нему привлекала, однако, не программа «партии народной свободы», а черноглазая красавица курсистка, дочь симферопольского купца-караима. С ней усиленно любезничали, но от того список новых членов партии Милюкова не увеличивался.

Почти у самого входа в столовку стоял стол социал-демократов меньшевиков. Здесь была публика, давно знакомая Феде по факультетским сходкам, по участию в собраниях старостата, по частным встречам, когда распивалось вино, купленное в излюбленном магазине на углу Крещатика и Фундуклеевской, и обсуждались рефераты об учении Каутского или устраивался политический суд над героями Достоевского.

Пойти к ним — старым друзьям и товарищам? Объявить себя социал-демократом? А почему бы и нет? Он их знает, а они — его.

Завидев Федю, долговязый, туберкулезный, в желтых веснушках Гашкевич приветливо окликнул его издали:

— Приходите непременно. Надо посовещаться о нашем собрании.

И это слово «наше» было понято теперь Федей по-иному, чем раньше. Конечно же, его звали на собрание партийной социал-демократической фракции студенческого совета. Может быть, даже не спрашивая его, — потому что так сильна была уверенность в нем и «лидера» Гашкевича и всех остальных товарищей, — его уже включили в список членов РСДРП.

Если бы так случилось — он в конце концов не возразил бы. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — разве это не то идейное знамя, под которым он, Федя, должен идти вместе со всеми рабочими, вместе с революцией?

— Ладно! — крикнул он в ответ Гашкевичу, не решив еще, однако, что точно должно означать это слово.

В далеком углу барака сидело несколько человек, среди которых он увидел Алешу Русова. Встав из-за стола, Федя порывисто направился к своему другу и земляку. Он ни разу не встречал его в эти дни.

— Познакомься, братец-народничек, — весело ухмыляясь, сказал Алеша, указывая на своих товарищей.

— Что за ерунда! При чем здесь «народничек»? — немного смутился Федя, пожимая руки новым знакомым.

— А разве обидно? — рассмеялся один из них, по виду — рабочий, средних лет, с высоким смуглым лбом и запорожскими темными усами, и лукаво подмигнул остальным.

— Не столько обидно, товарищ, сколько неверно…

— Но ведь ты же, Федулка, не марксист!

— Не всем же рождаться марксистами, Алеша. Правда? — спокойно усмехнулся, беря под защиту Федю, молодой круглолицый человек в очках, с наголо выбритой головой.

— Верно, товарищ Эдельштейн, — поддержал его «запорожец».

— Вы и есть Эдельштейн? — вскрикнул Федя, пожимая вновь ему руку. — Тот самый… без пяти минут смертник?

— Я и есть Эдельштейн, — спокойно смотрели на него светлокарие глаза из-за выпуклых стекол очков.

— Я так много слышал о вас. Ведь вы наш, университетский?

— Университетский.

Он, улыбаясь, показал пальцем на синие петлички своей тужурки. Вместо золоченых пуговиц с двуглавыми орлами на ней были какие-то плоские, обтянутые черной материей костяшки.

— Как я жалею, что мне не пришлось поджигать этот проклятый Косой Капонир! — восторженно смотрел Федя на недавнего «смертника». — Понимаешь, Алеша, ведь я в это время…

— Зря, между прочим, поджигали, — закуривая, сказал Эдельштейн. — Должен еще пригодиться. По крайней мере — в свое время.

— То есть? — посмотрел вопросительно Федя.

— Когда начнется настоящая рабочая революция, куда, товарищ Калмыков, прикажете размещать ее врагов?

— Это, я думаю, будет. Обязательно будет!

Федя перевел взгляд на эдельштейновского соседа, подавшего столь убежденно эту реплику.

— Что вы хотите этим сказать, товарищ Довнар? — обратился он к нему.

— Если вас это интересует, Калмыков, приходите вечером в арсенал. Послушайте революционных рабочих.

Было что-то львиное и повелительное во всем облике Довнар-Запольского. Коренастый и широкоплечий, с грудью борца, с тяжелой гривой темно-русых волос, с большими серыми глазами, как будто вбиравшими в себя собеседника, — он всегда был заметен в университетских коридорах. Он прихрамывал и чуть-чуть волочил ногу, — и казалось, что не обычная это хромота с детских лет, а где-то ранен в бою этот порывистый и неукротимый «львенок». Сын известного профессора, человека неясных и путаных политических убеждений, — Довнар, как известно было, давно уже не жил на отцовской квартире, но где точно обретался — знали об этом, вероятно, очень немногие.