Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Возле церкви Ивана Предтечи устроился колдун — человек с внешностью такой, что, приснись он, непременно испугаешься и поймешь, что с нечистой силой он дело имеет: одна нога деревянная, оба глаза кривые, рот словно кровавая рана. Но к нему уже привыкли москвитяне, перед каждой бранью он объявляется. Молодые воины просили его предсказать судьбу похода, просили дать таких трав и снадобий, чтобы ни меч, ни стрела поганых не взяли бы. Колдун всем давал ладанки, в которых содержались маковые зернышки. Точно такие черные крошечки раздавал он два года назад. Не всех тогда спасли они, иные пали на берегу Вожи, но вера, что оружие нехристей бессильно против ладанок и заговоров колдуна и что павшие непременно воскреснут для новых битв против азиатских варваров, была столь сильна, что ратники уходили от чародея совершенно бесстрашными, готовыми на все, даже и на смерть.

Появился в кремле и еще один странный человек по имени Аверьян. Он называл себя «Сыном Божиим», «Новым Христом». На вопрос, сколько лет ему, отвечал: «По плоти мне тридцать три, а сколько духовных лет, то не ведаю — может, сто, может, вся тысяча, а может, и тысяча триста восемьдесят». Поп Герасим хотел сначала заточить Аверьян а в поруб как богохульника и еретика, но за него вступились его «апостолы» — двенадцать его приверженцев, которые все, как и он, изготовились для рати, прибыли в Москву при полном вооружении и одвуконь, чтобы стать под стяг великого князя Московского. Сам Аверьян сказал без большой печали и очень убежденно, что провидит свою смерть на поле брани, но прежде чем падет от ран кровавых, порубит мечом своим несчетное множество неверных агарян. После этих слов Герасим оставил его в покое, но сказал: «Падешь, нет ли на поле боя, все одно — в Москву не возвращайся, не смущай правоверных».

Пришедшие из других княжеств сотни, тысячи, десятки тысяч воинов и ополченцев располагались в ожидании похода по берегам Неглинной и в излучине Москвы-реки на Самсоновом лугу, в Лужникове — вплоть до стоявшего на горе села Воробьева. Тысячи костров разводились под многоведерными котлами, от которых тянулись над городом вкусные запахи стерляжьей ухи, охотничьего шулюма, гречневых да тленных каш. И отовсюду доносились песни и смех — в каждом полку были свои скоморохи, певцы и плясцы. Но не просто потешали они ополченцев — помочь и ободрить старались, заклинали:

От сторожи с Тихой Сосны не было ни слуха ни духа. Решив, что храбрые юноши побиты, великий князь выслал новую разведку — крепких тоже оружников Климента Поленина, Ивана Святослава и Григория Судока, наказав им действовать проворнее, не томить Москву незнанием. Но на следующий день выяснилось, что первая сторожа вовсе не закоснела — явился ведомец Василий Тупик с языком [17] Слово это издавна находилось в речевом обороте русских воинов и означало пленника, от которого можно расспросами выведать сведения о неприятеле. В частности, в летописи читаем: «…встретиша Василья Тупика, ведуща язык к великому князю Дмитрею Ивановичю. Язык же сановитых мужей царева двора». . Пленник, безбородый, но с отвислыми крашеными усами, в военных доспехах ордынского темника, сначала дерзил и норов непокорный выказывал, врал безбожно, будто воинов с Мамаем пришло чуть ли не миллион, однако вскоре признался под допросом, что никакого миллиона нет в помине, а раз в десять поменьше и что поэтому хан не спешит идти на Русь, ждет осени, чтобы соединиться с литовским Ягайлой и рязанским Олегом. И о намерениях Ягайлы и Олега известно было вельможному пленнику, он воспроизвел по памяти — правду ли говорил или отсебятины много добавил — тексты посланий Олега литовскому князю и хану.

«Восточному вольному великому царю царям, Мамаю, посаженный твой и присяжник Олег, князь рязанский, много молит тебя. Я услышал, господин, что ты хочешь идти и грозишься на твоего служебника Дмитрия, князя московского; теперь, пресветлый царь, приспело время злата и многих богатств. Князь Дмитрий, как только услышит имя ярости твоей, убежит в далекие места, или в Великий Новгород, или на Двину, а богатство московское будет в руке у тебя; а меня, Олега рязанского, раба твоего, сподоби своей милости. Мы оба твои рабы, но я служу тебе со смирением и покорством, а он к тебе с гордостью и непокорством. Я мною великих обид принял от твоего улусника Дмитрия. А когда я погрозил ему твоим именем, он не посмотрел на это, а еще заграбил город мой Коломну. Молю тебя, царя, и бью тебе челом: накажи его, чтобы он чужого не похищал» — так отписал будто бы Олег поганому Мамаю, послав к нему своего сына. А вот что, по словам ханского темника, сообщил он одновременно Ягайле: «Ты давно хотел прогнать московского князя и овладеть Москвою, теперь пришло время; Мамай идет на него, соединимся с ним; посылай своих послов к нему с дарами. Сам лучше меня знаешь, как поступить».

Ягайло — враг сильный, Олег менее могуществен, но зловреден и коварен — жестокосердный с юности, взращенный на ненависти к Москве, с годами (был он ровесником Дмитрия Ивановича и даже некогда сватался, говорят, к Евдокии Дмитриевне, да получил отказ) стал лукавым, хитрым. Вполне можно бы поверить пленнику, но Дмитрий Иванович раздумывал. Много ведь и доброго было в их отношениях. Когда, например, заключали двенадцать лет назад с великим князем тверским Михаилом Александровичем договор, то в посредники, в «третейские судьи» взяли именно его, Олега, записали так: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега: на кого помолвит — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст». Несколько дней назад Олег прислал Дмитрию Ивановичу свой свиток, запечатанный воском и оттиском печати: «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя. Ягайло тоже. Но еще рука наша высока, бодрствуй и мужайся!» Что это — добрососедское предостережение или обдуманное стремление скрыть свою измену русскому делу? Так или инак, но действия рязанского князя были возмутительны.

— О-о, новый Святополк! — в страшном гневе воскликнул Дмитрий Иванович. Увидев, как испуганно притихли дети и великая княгиня, добавил спокойнее: — Он думает, что мы не примем бой, убежим… Но узнает, что за сила у нас, одумается. А пока мы вот что сделаем: пошлем ему вестника, будто верим ему. — И Дмитрий Иванович продиктовал дьяку грамоту для Олега рязанского, в которой сообщал, что в Москве собралась рать числом в двести тысяч и что поэтому Рязани нечего опасаться.