Алексей Разин - Изяслав

Когда все сели за стол, в гридницу вошло несколько отроков, одетых в одинаковое богатое платье: красные кафтаны без рукавов, чёрные лисьи шапки; на шее у каждого красовалась гривна на золотой цени. Они шли по два в ряд прямо к княжескому концу стола и, поклонившись низко князю и королю, остановились. Один из отроков, шедший впереди всех и исполнявший обязанности крайчего [134] Крайчий (кравчий) — придворный чин, в обязанность которого входило обслуживать пиры и трапезы. и виночерпия, украшенный, кроме гривны, золотым кольцом в левом ухе, сделал шаг вперёд, снова молча поклонился князю и гостям и громко сказал:

— Милостивый княже, кушанье готово.

— Подавайте! — коротко отвечал Изяслав.

Отроки снова поклонились князю и гостям и начали собирать блюда со стола и уходить парами, как пришли; оставшиеся принялись наливать в чаши и кубки мёд.

Через минуту стали вносить кушанья. На первом блюде был лебедь, который подавался только на княжеских пирах, как неизбежная принадлежность стола в торжественных случаях. Крайчий поставил первое блюдо перед князем и королём; за первым блюдом последовали другие, так что стол в несколько минут заставился разнообразными кушаньями, и каждый из гостей выбирал себе, что ему нравилось. В общем никто не стеснялся присутствием князя или почётных гостей. Для питья подавали хмельной мёд; только князю и почётным гостям наливали в рога и кубки дорогие греческие вина.

Под влиянием выпитого мёда и вина у всех развязались языки, застолье становилось шумным.

В разгаре пира, среди звона ножей, тарелок и чаш, как бы вторивших весёлому настроению и свободному выражению чувств пирующих, грянул величальную песнь в честь князя и гостей хор певцов.

Бояны замолкли. Оживлённый разговор да звуки серебряной и золотой посуды заглушили последние слова песни.

— Да здравствует князь наш! — крикнул кто-то на «сером» конце, где сидела дружина.

Варяжко, сидевший недалеко от князя, нахмурился и повёл косо глазами на дружинников; мёд уже произвёл своё действие на его голову.

— А какого князя вы хвалите? — резко спросил он. — Того ли, который в песне шубами дарит, или того, которого мы должны дарить куницами да соболями?

Казалось, на эти слова никто не обратил внимания, бояре продолжали шуметь, чокаясь и осушая чаши.

— Многие лета милостивому князю! — отозвался с другого конца стола боярин Чудин, желавший польстить князю.

Несмотря на общий шум, слова Варяжко не остались незамеченными князем. Они кольнули в самое сердце; видно было, что он в гневе и старается овладеть собой.

— Мне кажется, Варяжко, — проговорил он, — что из Белгорода ещё не принесли ни одной куницы…

Варяжко не растерялся.

— Успеешь, — резко отвечал он, — ещё доберёшься и до Белгорода… если киевлян успел побороть…

— Поборол, потому что они хотели бороться со мною, — возразил Изяслав. — Где борются, там один должен быть побеждён.

— Хорошо говоришь, князь! Жаль только, что ты побеждаешь своих, а половцев не умеешь победить.

— С Божьей помощью одолеем и половцев.

Варяжко на минуту задумался.

— А с чем же выступишь на половцев теперь? — спросил он, помолчав. — Ведь старой отцовской дружины ты не уважаешь… Воевод всех перевешал… Разве с Чудиным и Славошей пойдёшь на войну? Ты не любишь народ, а народ не любит тебя! Пока этот молодой король сидит у нас, — и он кивнул в сторону Болеслава, — половцы молчат… у них тоже ведь собачье чутьё! А едва только гость уедет, и ты не справишься с ними… опять будет беда.

Эти резкие, правдивые слова вызвали неудовольствие у пировавших: одни сердились на Варяжко за то, что он препирается с князем на пиру, другие говорили, что он отравляет веселье.

— Эй ты, старик! — крикнул Чудин. — Какой это мёд развязал твой язык?.. Не вишнёвый ли?

— Тот самый, который вам голову отуманил, — нисколько не смутившись, отрезал Варяжко.

Словом, и речи обнаружили, что есть две партии: старая, которая не могла забыть и простить Изяславу самоуправства, с каким он насиловал права и обычаи киевлян, пренебрегая боярами и воеводами своего отца; и новая, состоявшая из молодых да зелёных, отдавшихся князю за соболью шубу. Старая партия сторонников всё ещё была сильна и страшна Изяславу. Сначала ему казалось, что, наказав смертью или тюрьмой тех, кого считал для себя опасными по тем или иным причинам, он избавится от внутренних врагов. Однако с каждым днём он убеждался, что наказать всех невозможно, потому что все киевляне и посадники, которых ещё Ярослав посадил на места, были против него. Хотя они покорились ему из страха, но при первом удобном случае возвышали голос. Если бы не посредничество Болеслава, то между киевлянами и Изяславом произошла бы резня ещё в тот день, когда он вернулся в Киев и сел на оставленный им великокняжеский престол.

Молодые сторонники были слабы и невлиятельны, в большинстве своём это были слабовольные льстецы, покорно кланявшиеся Изяславу за соболя и гривны. Но в то же время если старики не особенно жаловали польского короля, то молодые совсем не переносили его пребывания в Киеве. Им казалось, пока Болеслав сидит в Киеве, на Красном дворе, Изяслав должен делить с ним великокняжескую власть, и что тот играет при князе роль опекуна и посредника. Дальше этого они ничего не видели.

Шутки и препирательства начались с обеих сторон, тем более что мёд, подливаемый в кубки, одних побуждал к весёлости, а у других вызывал глубоко затаённый гнев.

Отрок наливал в эту минуту мёд в чашу Варяжко; Чудин бросил на него злобный взгляд.

— Не пей, старик, — громко сказал он, желая обратить на себя внимание князя, — в Белгород не попадёшь…

— На Оболони застрянешь, — прибавил кто-то.

— Половцы схватят тебя…

Варяжко нетерпеливо разглаживал бороду и кусал усы.

— Половцы хитры, — отозвался он, помолчав. — Они знают, когда можно нападать на город… Когда в Киеве такая дружина, как вы, то они каждый день поят своих коней в Лыбеди, а вот теперь, когда в городе дружины ляшские, пусть попробуют… Небось и носа не покажут.

Вся эта перепалка очень не нравилась Изяславу, но он молчал, продолжая беседовать с королём.

Между тем Чудин старался выслужиться перед князем.