Михаил Казовский - Топот бронзового коня

Феодора шепнула:

- Интересно, кто умрёт раньше - Иоанн или же Юстин?

Пётр вздрогнул:

- Господи помилуй! Как не стыдно думать про такое?

А жена усмехнулась:

- Разве ты думал по-другому?

«Да она насквозь меня видит, - внутренне поёжился он. - Может, я женился на ведьме?»

Между тем византийский самодержец встал с походного трона, установленного под тентом, сделал несколько нетвёрдых шагов к римскому епископу и склонился перед ним до земли. Все не ожидали такого жеста, ахнули, привстали на цыпочки, посчитали даже, что Юстин не в себе и теряет сознание, но монарх распрямил спину без посторонней помощи. Папа осенил его крестным знамением, и они обнялись по-братски. Вздох облегчения вырвался у свиты. Иоанн сказал:

- Это исторический день. Мы покончим с прежними разногласиями, отречёмся от всех документов, принятых ещё при царе Зеноне, обеляющих манихеев. И заложим основу для восстановления Римской империи. Верю, что придёт час освобождения, и ромейское воинство вступит в Вечный город, а проклятые варвары уберутся в свои пределы. С нами Бог! Значит, и в победе можно не сомневаться.

Василевс промокнул платком выступившие слезы:

- Славные слова! Жаль, что мы не доживём до триумфа… Но наследники, те, кто нынче молод, я уверен, доживут и увидят… Надо им помочь - всем, что в силах наших…

Сев на лошадей, погрузившись в повозки, обе стороны покатили к Константинополю. Папа отслужил литургию в соборе Святой Софии и затем беседовал с православными епископами. В общем, видимость удачи создавалась полная. Но противники ортодоксии были ещё сильны. Феодора писала своему учителю Севиру в Александрию: «Недовольных приездом Папы средь народа немало. Даже слухи ходили, будто он - Антихрист и прилично побить его каменьями, но гвардейцам эпарха удалось навести в городе порядок. Впрочем, это затишье временно. Иоанн и Юстин - немощные старцы, скоро улетят в мир иной, и тогда посмотрим, кто кого победит. Моего супруга я берусь склонить если и не к вере в наши принципы, то, во всяком случае, к пониманию их и лояльности к ним. Обещаю, владыка: торжеству Халкидонского собора не быть; мы посадим в Риме своего Папу и объединим империю на основе истинных идей». А Севир благословил её в ответном послании на благое дело.

Не прошло и двух лет, как она приступила к выполнению тайных замыслов.

А в семье Велисария в это время тоже произошло важное событие, повлиявшее затем на всю его жизнь.

Дети Антонины превратились в отроков. Дочке Магне было уже двенадцать, девочка пока не совсем оформилась и стеснялась своих длинных, тонких, неуклюжих, с её точки зрения, ног и рук, но любила прихорашиваться, глядя в металлическую отполированную пластинку, покрытую серебром, подвивать волосы и подкрашивать брови с ресницами. Поговаривала о скором замужестве (в Византии брачный возраст для девочек наступал с двенадцати, а для мальчиков - с четырнадцати лет).

А её брат Фотий хоть и мог жениться тоже, так как ему исполнилось именно четырнадцать, - о семейных узах пока не думал. Для него кумиром был отчим - Велисарий, мужественный воин, справедливый родитель, рассудительный муж, - и подросток мечтал о военной службе, ратных подвигах, бранной славе. Научился скакать на лошади, метко стрелять из лука и рубиться в рукопашном бою. Математика, геометрия и словесность с Законом Божьим интересовали его значительно меньше. В гимнастической школе он и познакомился со своим сверстником - Феодосием, мальчиком красивым, артистичным и добрым. Тот наоборот, больше тяготел к наукам и книжкам, нежели к физическим упражнениям, но осознавал, что атлетикой заниматься надо, чтобы не закиснуть, и ходил в гимнасию наравне с другими.

Пареньки сдружились. Вместе готовились к экзаменам, бегали купаться, а в четырнадцать лет в первый раз «болели» на ипподроме (оба стали поклонниками «синих» - венетов). По примеру многих, заказали себе одежды болельщиков - голубые хитоны; часть материи, закрывавшая руку, туго стягивалась у кисти, а оттуда до плеча расширялась, и, когда человек начинал во время забега кричать, подняв руку, весь хитон раздувался, как парус. К этому плащу полагались голубые накидки с красивой каймой, вислые штаны и ботинки с загнутыми носами. Стриглись фанаты скачек тоже по-особому: спереди до висков волосы сбривались, а зато сзади отращивались до плеч и торчали нечёсаными. И подобная мода называлась «гуннской».

Если Фотий болел по-настоящему, искренне, всем сердцем, то его приятель - больше за компанию, чтобы поддержать друга. Он имел нрав спокойный, миролюбивый и предпочитал беседовать на досуге с проживавшим в доме Велисария ритором и историком Прокопием, исполнявшим обязанности завканцелярией столичного гарнизона и советника командира по юридическим вопросам. Феодосий задавал ему вопросы разного толка - от античной хронологии до воззрений на международные отношения Византии; иногда даже оппонировал, и такие споры очень нравились самому Прокопию. Надо сказать, что мальчик нравился в семье всем: Лису - за хорошее влияние на Фотия, помощь ему в учёбе; Антонине - за изысканные манеры аристократа и отличную правильную речь; Магне - просто как молодой человек, умный, обаятельный, сильный; даже Македонии - по особым соображениям, о которых она не могла распространяться, но имела в виду как главное орудие в мысленной борьбе против Антонины. Сам подросток с удовольствием посещал их дом. И когда с его родными приключилось несчастье, прибежал сразу в особняк товарища - бледный, перепуганный, с округлившимися от страха глазами.

А событие было в самом деле трагическое: в комнатах у его родителей обвалился потолок, погребя под собой всех живых - мать, отца, двух сестёр и слуг. Лишь один Феодосий спасся, так как находился в это время в гимнасии. Мальчик сдерживал слезы и не мог сдержать, вытирал ладонями и дрожащим голосом повторял:

- Почему, почему такое? Чем я провинился? Отчего Господь так несправедлив ко мне?

Антонина с Велисарием и Фотий успокаивали его как могли.

- Твой отец - сенатор, человек небедный, и тебе в наследство перейдёт немалое состояние, - говорила дама.

- Ничего мне не нужно, - лепетал страдалец. - Лишь бы маменька и папенька, обе мои сестрёнки остались живы…

Командир столичного гарнизона брал его за локоть:

- Боже мой, о чём ты? Их уже не вернуть: Бог дал - Бог взял, сетовать грешно. Надо сохранять мужество. Мы тебя в беде не оставим. Я возьму над тобой опеку, даже, если хочешь, усыновлю. Станешь жить у нас, мы тебе хоть в чём-то постараемся заменить погибших…

Паренёк смотрел и не понимал, что ему предлагают, отвечал невпопад и твердил, как умалишённый: «Ничего не надо… только бы мои были живы…»