Михаил Казовский - Топот бронзового коня

Выслушав военного, Антонина поначалу вскипела, стала возмущаться, не хотела отпускать Ильдигера, но потом, под напором аргументов, смирилась. Лишь предупредила:

- Ждём вас вечером в Халкидоне. Обещайте, что не бросите Магну и меня с крошкой.

- Свято обещаю. Вы моя новая семья. Я не пожалею жизни за ваше благополучие.

- Нет уж, не рискуйте напрасно. Дочке нужен здоровый муж.

Наречённые отошли в сторонку, чтобы попрощаться. Он проговорил пылко:

- Дорогая, поверь, остаюсь я не по своей воле, а по долгу перед Отечеством. Не сердись, пожалуйста. Появлюсь в Хрисополе сразу, как смогу.

Девушка взяла его за руку и сказала проникновенно:

- Я и не сержусь, не переживай. Грустно расставаться, но осознаю, что не можешь теперь поехать. Буду ждать твоего приезда и молиться за твоё здравие.

Юноша склонился и поцеловал её пальцы. А она свободной ладонью провела по его волосам и произнесла:

- Милый Ильдигер… Ты мне очень дорог.

- Ты моя бесценная, Магна…

Вскоре барки беженцев отчалили от пристани. Молодой военный и семь гвардейцев контролировали ящики с оружием. Василид с оставшимися тремя конниками поскакал в горящий Константинополь.

В то же утро император объявил об отставках и назначениях в своём окружении. Он сместил Иоанна Каппадокийца и Трибониана, ненавистных народу. Место первого занял патрикий Фока, а второго - патрикий Василид. К этим людям относились неплохо как среди аристократии, так и среди мастеровых, несмотря на то даже, что Фока не был православным и открыто поклонялся языческим богам - Зевсу, Аполлону и Афродите. Объявить о перестановках в правительстве поручили мандатору - при возобновлении скачек на ипподроме. Несмотря на пожары и разрушения, самодержец надеялся, что ристания в цирке отвлекут народ от новых бесчинств.

Но не вышло: не успели начаться соревнования, как димоты подожгли ипподром. Пламя приближалось к кафисме, и монарх спешно удалился. А венеты вместе с прасинами улюлюкали и свистели ему вослед. Раздавались выкрики: «Нового императора ромеям!», «В императоры - Ипатия!»

Бунтари устремились с полыхающих трибун на Августеон - площадь у Большого дворца. Кто-то призывал подпалить дворец, кто-то предлагал его захватить и повесить Юстиниана на воротах Халки.

Неожиданно из этих ворот появились трое сенаторов: Мунд и Константиол с Василидом. Первый огласил указ автократора - о Трибониане и Каппадокийце, а второй призвал население города к спокойствию: все налоги будут понижены, а суды заработают по-новому.

Но патрикиям не поверили. Их призывы шли при нескончаемом гомоне, а потом опять начались провокационные выкрики: «Поджигай! Круши! Ника! Ника!» И толпа, снова возбудившись, стала напирать на парламентариев. Те попятились, всё ещё пробуя утихомирить людей. Ничего не вышло. Чувствуя, что сейчас их просто растопчут, три сенатора скрылись за воротами. Навалившись, бунтовщики принялись колошматить в створки и орать безумно: «Открывай! Или подожжём!»

Створки распахнулись внезапно. Инстинктивно бузотёры отхлынули. И увидели вооружённых гвардейцев во главе с Велисарием. В золочёных шлемах, со щитами и клинками мечей, те смотрелись довольно грозно. Обе стороны молча глядели друг на друга.

Первым паузу прервал Велисарий. Он ехидно спросил:

- Штурмовать? Поджигать? Ну, попробуйте, твари.

Кто-то из толпы крикнул:

- Он готов сражаться с собственным народом!

Командир ответил:

- Не с народом, а с мразью, коей вы являетесь.

- Слышали, вы слышали? Он назвал нас мразью!

И толпа забурлила, завозмущалась. В строй гвардейцев полетели камни и палки. Сразу появились те самые молодчики с саблями, что крушили охрану у тюрьмы эпарха. Тут уж столкновение стало неотвратимым.

Обе стороны сшиблись, и пошла кровавая бойня. Хорошо обученные, закалённые на войне с персами гвардейцы действовали и смелее, и чётче. Вскоре масса простолюдинов дрогнула, завопила от ужаса, отступила и бросилась врассыпную. Армия Велисария кинулась преследовать бунтовщиков, но её командир приказал ей остановиться.

Площадь Августеон опустела. Сотня изрубленных, окровавленных трупов оставалась валяться на чёрной брусчатке. Разумеется, больше потерь было у восставших, из гвардейцев погибло не больше десятка. Лис велел войску отступить во дворец и замкнуть ворота. А димоты, уходя по Месе, подожгли Ливернон и стоявшую у портика Константина церковь Святой Акипины. Но такой сплочённой лавины, как прежде, в этот раз уже не было. Люди разбежались по разным кварталам и как будто бы затаились, ждали действий со стороны императора. Император же по-прежнему медлил, всё ещё надеясь, что кровавый урок на Августеоне не пройдёт для мятежников даром.

Моросил мелкий дождь. Там и сям догорали остатки зданий.

Город словно вымер, лишь скрипели дорожные возки: это покидали Константинополь те, кто ещё не успел скрыться раньше.

Весть о разгроме толпы на Августеоне докатилась до особняка Прова сразу пополудни. А до этого сенатор узнал от Ефрема об аресте судна с оружием. И заволновался - может быть, впервые за весь январь. Липкий страх появился в области желудка и пополз вверх вместе с тошнотой. У сенатора вспотели ладони, капли выступили на лбу. Он подумал: «Чёртов Велисарий. Чёртов Василид. С ними император непобедим. Надо удирать, пока не хватились». И, позвав Ефрема, приказал заложить возок.

- Уезжаете, ваша милость? - удивлённо произнёс секретарь.

Тот отвёл глаза:

- Вынужден уехать. Ты же понимаешь.

- Что сказать киру Оригену, если вдруг появится?

- Что-нибудь наври.

- А сиятельным братьям вашим?

- Ну, не знаю, не знаю, сам придумай! Мне теперь не до них.

- Вы поедете в гавань Феодосия?

- Так тебе возьму и скажу! Не твоя печаль.

- Неужели меня боитесь?

- Никого не боюсь, кроме Бога. Он, как видно, спасает Юстиниана.

Провожая хозяина, евнух размышлял, как ему теперь действовать самому. Тоже убежать? Или безбоязненно присоединиться к восставшим? Или, наоборот, проявить лояльность к действующей власти? Скажем, донести ей на Прова? Ничего не выбрав, он остался в особняке и, наверное, сделал правильно, потому что судьба сама за него решила: во второй половине дня появился Василид с десятью гвардейцами и потребовал выдачи сенатора. Побледневший Ефрем ответил:

- Кира Прова нет, два часа назад укатили.

- Укатил? Почему укатил? Разве ты не передал ему мой приказ оставаться на месте?

- Передал, конечно. Это их и напугало больше всего. Вмиг засобирались и сгинули.

- А куда направился?

- Мне не доложили.

- Врёшь, поди.

- Христом Богом клянусь! Я ещё спросил: «В гавань Феодосия?» А они как рявкнут: «Не твоя печаль!» Очень беспокоятся за свою шкуру.