Фаина Гримберг - Клеопатра

В этих походах Антония было кое-что страшное для неё, кое-что такое, из-за чего она долго не могла предаваться непринуждённым беседам со своим умным, образованным Антосом... Она отвечала ему односложно, быстро произносимыми словами... Он, взрослеющий подросток, смотрел на мать участливо, готов был, казалось, гладить её по голове, как маленькую, утешать... Его честный, прямой взгляд, взгляд этих тёмных-тёмных глаз, этих греческих глаз, этих македонских глаз, этих Лагидовых глаз, ясно говорил ей, матери, что сын не знает, не знает!.. И овладевала её душой мучительная для неё самой жестокость, и хотелось выкрикивать, срывая голос, жестокие приказы... Хотелось приказать убить всех, всех, всех, кто мог рассказать Антосу!.. Но она понимала: всех убить нельзя! А он смотрел на неё и жалел её... И однажды он сказал, что он жалеет её, потому что она — жена Марка Антония!..

— Мама! Я не ненавижу его. Я могу понять тебя. Мы сейчас не можем избавиться от него...

Она заплакала. Она растерянно, путано стала говорить сыну, что не надо, не надо быть таким!.. Не надо ненавидеть, не надо мечтать о свержении кого бы то ни было, об уничтожении...

— ...заклинаю тебя, Антулёс!.. Я заклинаю тебя!.. Только не ссорься с маленькими, с Ифисом, с Хурмасом, с Тулой!.. Не бросай их!.. И ведь Антоний — их отец! И ты же знаешь, ты знаешь, он не претендует на царский титул... Он просто-напросто не хочет быть римлянином!..

И сын утешал мать, и говорил, что послушается её, непременно послушается!.. Но она была сломлена, она уже не могла верить, даже ему!.. Всё должно было повториться в доме Лагидов, все интриги, все смерти!.. Неужели? Неужели?..

И было такое, что через несколько дней она сказала сыну всё. Призналась.

Ведь она сказала Антонию, что он должен напасть на храм Артемиды Эфесской, захватить Арсиною и казнить её, казнить незамедлительно, казнить без суда и следствия!.. Она и прежде иногда размышляла, подумывала о своей младшей сестре, о своей Каме... Она понимала, что если бы, если бы вдруг, внезапно кто-нибудь, кто угодно, убил Арсиною, она бы могла спокойно предаваться периодически сентиментальным воспоминаниям о детстве, о маленькой Мар и маленькой Каме... Ей так хотелось предаться подобным воспоминаниям, но она говорила себе холодно, что нельзя, нельзя!.. Это глупо, это глупо — вспоминать детство в то время, когда жива её соперница, жива фактическая претендентка на трон Египта!.. Конечно, до неё доходили слухи и почти верные известия о тихой, замкнутой жизни Арсинои в эфесском храме... Царевна читает, царевна пишет, царевна молится у алтаря богини-девственницы... А если завтра Антоний погибнет, если умрёт Клеопатра, кто защитит детей, моих детей, от претензий Арсинои? Останутся ли дети в живых? Не прикажет ли новая правительница казнить их?.. Нет, нет, нет!.. Нельзя рисковать. Надо было давно уничтожить Арсиною, надо было найти способ!.. Арсиноя, моя Кама!.. Моя Кама в Эфесе, моя младшая сестра, так похожая, в сущности, на меня, но с этим смешно-печальным, с этим всегдашним смешно-печальным выражением тёмно-карих глаз... Надо написать ей письмо! Надо освободить её из эфесского заточения. Надо снова подружиться, снова стать сёстрами. Надо показать ей моих детей... Нет, это сентиментальность, не надо предаваться сентиментальности... Надо подумать о жизни, о реальной жизни, о детях... Кама ничего не понимает. Кама никогда ничего не понимала. Кама не поняла, когда я сказала ей, что беременна... Кама никогда не любила жизнь, живую жизнь... Но Кама никогда бы не поступила так, как я хочу сейчас поступить! Кама никогда не приказала бы казнить меня, убить моих детей!.. или приказала бы?.. Прочь женские мелочные мысли!.. Женские мелочные мысли... И пусть!..

Она только спросила Антония, казнена ли Арсиноя. Он даже удивился её вопросу:

— Ты же сама просила!..

Он так и сказал, так и произнёс: «просила»! Она просила его, чтобы он убил её сестру! И сейчас... Она могла возразить ему? Нет!.. А он уже рассказывал, как всегда просто, простым голосом, рассказывал, что жрецы и жрицы, конечно, были возмущены, и, конечно, сначала отказывали ему, не хотели выдавать Арсиною. А потом он пригрозил, что разрушит храм!.. Клеопатра невольно вздрогнула... Он засмеялся простым смехом. Да нет же! Он и не собирался рушить храм! Святотатство — он этим никогда не грешил! Хотя... Ты ведь хотела, чтобы я напал на храм!.. Кажется, он решил поиздеваться... Да что ты! Они выдали её! А ты и вправду подумала, что не выдадут!.. Какая она была? Ты говоришь, на тебя похожа? Да я и прежде видал её, но не запомнил!.. И тебя не запомнил?.. Да нет, вот тебя запомнил, тебя всегда помню!.. Какая?.. На вид старше тебя. Толстая, волосы растрёпанные, седые, глазищи отчаянные... Просила пощадить?.. Нет!.. И о тебе ничего не говорила. Я не понимаю тебя. Зачем бы она вдруг стала говорить о тебе?.. Сестра?.. Ты не смеши меня!.. Я же ей сразу сказал, передал, что ты приказала казнить... Это правильно!.. Нет, молчала!.. Да я сам проследил!.. Слушай, не доставай меня!.. Зачем бы я стал мучить её, расспрашивать, что она чувствует, не хочет ли она передать тебе привет перед своей смертью!.. Сразу позвал моего вольноотпущенника, Андроника, хороший мужик, глаз у него верный, рука верная, топор наточили, рубанул, и тело возле колоды валяется, голова стучит, катается... Андроник, он быстро... ей не было больно, не тревожься!.. И ты не думай, будто мы её собакам кинули! Её жрецы похоронили, на храмовом кладбище, честь по чести...

Как хотелось потерять сознание! Совсем как тогда, почти в детстве, когда привели на казнь Веронику и Деметрия... Маргарита закрыла глаза и вот уже и падала медленно, погружалась в холодную темноту... И сама не понимала, действительно ли теряет сознание, или всё же притворяется... Нет, действительно!.. И последняя ясная мысль была о том, что он, Антоний, её муж, не станет сейчас жалеть её... И зачем жалеть падающую в обморок немолодую женщину, такую... такую, как Арсиноя!.. Я такая же, как моя сестра!..

Она, Маргарита, лежала на постели. Во рту было холодно и тухло. У постели сидела чернокожая, голая до пояса девочка-рабыня, обмахивала её большим веером из павлиньих перьев пышных... Маргарита приподнялась, заломило в спине и виски заломило. Повалилась неуклюже на живот, свесила голову... растрёпанные волосы... Звуки рвоты, гадкие... Завоняло... Перевернулась на спину... сама себе ощутилась толстой, будто гиппопотам!.. Велела рабыне принести зеркало... Голос хриплый, слабый, тусклый...

— Не надо вытирать, дура! Зеркало!.. Убью!.. Держи зеркало ровнее, сука!.. Чего трясёшься?! Руки тебе отрубить... Ровнее!..

Исида! Неужели это рычанье глухое, неужели это и есть мой голос?!.. А это страшное отёчное лицо, почти перекошенное, это и есть я?!.. Золотистая гладкость бронзы... Дрожащая, трясущаяся, как в лихорадке, тонкая чёрная, чуть лоснистая рука...