Виктория Холт - Исповедь королевы

Такой ответ казался в высшей степени обнадеживающим и умным. Но таким способом невозможно было преодолеть наши трудности.

Однако через некоторое время я забыла обо всех этих утомительных финансовых вопросах, потому что меня начало беспокоить здоровье двух моих детей, и мои мысли были заняты исключительно этим. Я приняла как не вызывающий сомнения факт, что маленькую Софи Беатрис будет трудно вырастить. Но теперь также и у моего старшего сына, моего маленького Луи-Жозефа, дофина, стали проявляться признаки слабости. Все его несчастья начались с рахита, и несмотря на то, что я и доктора заботливо ухаживали за ним, его состояние ухудшалось.

Вскоре стало очевидно, что болезнь поразила позвоночник и что мой дорогой малыш будет изуродован. Я была безнадежно несчастна. Все же большим утешением для меня был крепкий и здоровый вид моей милой Королевской Мадам и ее младшего брата, герцога Нормандского, здорового и красивого мальчика с голубыми глазами и белокурыми волосами.

Он был странным ребенком, мой маленький дофин, возможно, потому, что он не был так силен, как другие мальчики. Он был умен и склонен к самоанализу. Временами он казался похожим на маленького старичка. Я любила его с тем исступлением, с каким обычно любят детей, чье здоровье долго время является поводом для беспокойства. Я постоянно находилась в детской комнате, чтобы иметь возможность присматривать за крошкой Софи Беатрис. Габриелла была моей близкой подругой и гувернанткой моих детей, и я была очень обеспокоена, когда дофин стал выказывать к ней неприязнь. Я не понимала, как кто-нибудь может не любить Габриеллу. Она была так привлекательна внешне, обладала такими мягкими манерами и, кроме того, обожала детей. Но против семейства Полиньяков постоянно плели какие-то интриги, и хотя Габриелла была не похожа на остальных членов этого семейства, все же она тоже носила фамилию Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером дофина был герцог Аркурский. Думаю, это он внушил дофину ненависть к его гувернантке. Я пыталась положить этому конец, и это было замечено. Вскоре я поняла, что и мне тоже не давали полную свободу в вопросах руководства тем, что происходило в комнатах моих собственных детей.

Помню, как-то раз я взяла алтей и таблетки с привкусом ююбы для Луи-Жозефа, поскольку он обожал конфеты. Тогда герцог Аркурский почтительно заметил, что дофину разрешается есть конфеты только в том случае, если они ему предписаны.

На какое-то мгновение я почувствовала гнев из-за того, что мне не позволяют давать дофину конфеты. Но потом, взглянув на его жалкое маленькое тельце, я подумала, что, пожалуй, будет лучше, если этот вопрос решат врачи.

Всего лишь несколько дней спустя Габриелла сказала мне, что дофин выгнал ее из своей комнаты.

— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, а из-за них я плохо чувствую себя, — сказал он ей.

— Но ведь в этот раз я не пользовалась духами! — протестовала Габриелла со слезами на глазах.

В некоторых отношениях мой младший сын доставлял мне больше радости. Ему было почти два года. Он обожал меня и любил карабкаться по мне вверх, с величайшим интересом и радостью рассматривая мою искусную прическу, выполненную мсье Леонаром. Он был веселым и немного своевольным мальчуганом и очень интересовался всем, что его касалось. Поскольку он не был столь важной персоной, как его старший брат, я считала, что он принадлежит только мне одной.

Маленькая Софи Беатрис становилась все слабее. Я не могла отойти от нее. У меня сердце разрывалось при виде того, как задыхается это изнуренное маленькое существо. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла у меня на руках. Я смотрела вниз на ее неподвижное маленькое личико и чувствовала, что еще никогда прежде не знала такого несчастья.

Я с нежностью положила ее в колыбельку и стала пытаться утешить себя мыслями об остальных моих детях. Но теперь, оглядываясь на свое прошлое, я думаю, что этот момент, возможно, и был началом всех моих бед.

Финансовое положение страны все ухудшалось, и когда бы люди ни говорили о дефиците, они обязательно упоминали мое имя. По их словам, во всем была виновата моя расточительность. Я была австрийкой, работавшей против Франции в интересах Австрии. Я нанесла урон финансам Франции покупкой бриллиантового ожерелья и расходами на Трианон. Но их клевета была мне безразлична. Я думала только об ухудшившемся здоровье моего старшего сына.

Он был исключительно умным мальчиком и говорил так разумно, что казалось невероятным, что такой малыш может так говорить. Но я видела, что с каждой неделей его уродство становится все более ярко выраженным, и плакала из-за этого. Он не мог играть, как его младший брат, а только сидел все время со своей собакой Муффле, которая всегда была рядом с ним. Все мои дети унаследовали от меня любовь к собакам.

Мой муж вместе со мной горевал о потере нашей маленькой дочери и о плохом состоянии здоровья дофина. Не сомневаюсь, что это больше беспокоило его, чем предложение Калонна созвать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы они дали совет, как вывести страну из того тревожного положения, в котором она оказалась.

Идея Калонна заключалась в том, чтобы отменить привилегии и обложить всех налогом в равной степени. Эту идею необходимо было рассмотреть самым серьезнейшим образом.

— Только собрание нотаблей может выполнить эту задачу! — говорил Калонн.

Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв этого собрания будет прямым ударом по могуществу монархии. Однако Калонн отметил, что великий Генрих IV сумел извлечь из этого пользу. Верженн был против этой идеи, и некоторое время Луи колебался, не зная, позицию какого из своих министров ему лучше принять. Впоследствии вызывающее серьезную тревогу состояние казны привело его к решению склониться в пользу предложения Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и других представителей высшей знати, двенадцати государственных советников, тридцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати пяти муниципальных чиновников крупных городов. Оно должно было представлять собой срез тех слоев общества, которые могли бы с наибольшей пользой дать совет королю и парламенту.

Как только Луи принял решение о созыве собрания нотаблей, он почувствовал радость.

Утром третьего декабря он сказал мне:

— Сегодня я не спал ни минуты, и мое бодрствование объясняется радостью, которую я испытывал.

Бедный Луи! Как мало он знал об истинном положении дел! Как он верил в то, что все остальные имели такие же бескорыстные взгляды на будущее, как и он сам!