Розмари Черчилл - Дочь Генриха VIII

Тюдоры никогда не забывали поучительный урок пребывания принцессы в Тауэре. Генрих исподтишка наблюдал за своей дочерью все первые недели ее пребывания при дворе. Его практичный ум подсказывал ему, что она склонила голову только для виду. Ее согласие было вырвано из нее под страхом смерти и морально значило не больше, чем тот лист пергамента, на котором было записано. Он мог прозакладывать все свои сокровища за то, что Мария, воспользовавшись софистикой своего обожателя Чапуиза, уже обзавелась тайным отпущением грехов от Рима и ежедневно смачивала его своими покаянными слезами. Появись такая возможность и поддержи ее друзья — король (а он судил о ней по себе) не сомневался, что она так же легко отречется от своей присяги, как другой сбрасывает изношенный плащ. Марию надо заставить замолчать раз и навсегда.

— Дочь моя, до сих пор мы так и не смогли поговорить наедине. Теперь нам следует исправить эту ошибку, если ее величество одолжит мне тебя на несколько минут. — Добродушная улыбка короля возродила надежды Джейн на то, что между отцом и дочерью восстановятся прежние, ничем не омраченные отношения. И только Мария заметила, что улыбка, игравшая на его губах, никак не отражалась в его холодных глазах, и с упавшим сердцем последовала за ним в его апартаменты.

Она тут же оказалась в невыгодном положении, когда он жестом предложил ей присесть на стул, а сам остался стоять рядом с камином, где широкое горящее пространство только подчеркивало его внушительные габариты. Хотя на дворе стоял апрель, весна запаздывала, и поленья в камине ярко горели. Несмотря на это Мария чувствовала пронизывающую ее насквозь стужу, которая только усилилась, когда он заговорил:

— Как я рад, что теперь мы пребываем в полном согласии. С тех пор как ты склонилась перед моим высшим суждением, ничто уже не может разъединить нас. Но — хотя ты и подписала присягу — я хочу услышать из твоих собственных уст, что ты сделала это по собственной воле и с чистым сердцем. Если это было вынужденным актом, ты глубоко огорчишь меня.

Из камина выкатилось полено, подняв бурю искр. Мария наблюдала за их вихрем как завороженная. Потом она почувствовала, как его глаза безжалостно проникают в ее душу, лишая ее возможности отговориться ничего не значащими словами. Молчание, повисшее между ними, продолжало сгущаться. О, ей бы хоть чуточку храбрости ее матери! Но она напрасно призывала ее и с болью в душе и со стыдом услышала свой тихий голос, произнесший:

— Я приняла присягу добровольно.

— Это я и надеялся услышать. Мария, ты всегда была прямой и честной… как и я сам. Это добродетель, присущая нам обоим. — Он подошел к столу и, взяв с него лист пергамента, передал ей в руки. — Тогда тебе не составит труда переписать собственноручно этот текст. Причем дважды.

Лист пергамента был исписан его почерком. Мария приблизила его к своим близоруким глазам. Нетерпеливым жестом король выхватил его из ее рук и прочел вслух; каждое слово молотом отдавалось в ее ушах. С полной откровенностью в нем декларировалось, что после тщательного изучения всех обстоятельств и их осмысления она сознательно соглашается признать, что брак ее матери был кровосмесительным, что она сама является незаконнорожденной и ни при каких обстоятельствах не будет считать себя наследницей своего отца.

— Я желаю, чтобы ты сделала сегодня вечером с него две копии, которые я затем разошлю куда надо. Одну отправлю твоему кузену императору, а вторую — этому недоумку папе, считающего себя римским епископом. — Генрих внушительно постучал по пергаменту пальцем. — Для Карла ты можешь добавить, что умоляешь оставить тебя в покое на будущее и больше не считать себя связанным с твоими делами. Доведи до его сознания это своевременное напоминание, что, если он попытается вызвать в своей империи какие-нибудь волнения по твоему поводу, вся тяжесть их последствий падет на тебя. Карл всегда был расположен к тебе. Я уверен, что он не захочет, чтобы ты вновь вернулась к своему прежнему положению.

Угроза была неприкрытой. Она сверкнула между ними, как обнаженный меч, и Мария скорчилась от боли, как будто он уже пронзил ее.

Довольно усмехнувшись, король несколько оттаял.

— Мы, англичане, не желаем вмешательства чужеземцев в наши дела, разве не так, дорогая?

— Да, ваше величество. — Он что, специально подкалывал ее, намекая на то, что половина крови в ней была чужеземной? Она привстала в отчаянной попытке положить конец этой ужасной беседе. — Я… я заберу бумагу с собой и перепишу ее.

— Времени еще достаточно.

Никакой инквизитор никогда не обходился так со своими жертвами.

— Разве это не прискорбно, дочь моя, что еще находятся те, кто оспаривает мое верховенство над моей же церковью? Эти псевдопилигримы на севере, которые теперь расплачиваются за собственную глупость. И, уверяю тебя, есть и кое-кто еще в более высоких сферах; они пока прячутся в тени. На словах они выражают мне свою преданность, но в сердцах они тайно преданы папе римскому.

Марию била такая дрожь, что она чувствовала: еще секунда, и она задохнется. Она стиснула руки так, что ногти впились в ладони. Твердый взгляд этих глаз, которым не надо было даже, чтобы в них вспыхивал гнев, наполнил ее ужасом.

— Пресвятая Матерь Божья, разве я не лучший папа, чем все эти хитрые, коварные, сладкоречивые и безголовые тупицы, которые вот уже несколько лет сидят на папском престоле? Кто, как не они, старается извлечь из всего сиюминутную выгоду и протягивает хищные руки за все большей и большей властью и богатством, ни во что не ставя царство небесное!

В своем праведном гневе Генрих напрочь отмел воспоминания семнадцатилетней давности, когда он сам написал книгу, превозносящую папскую власть с такой убежденностью, что сам папа наградил его титулом «Защитник веры».

Он продолжал громыхать:

— В слабом аморальном Риме царит хаос. Здесь же я очистил свою церковь. Ты ведь видела, как я показал всем этим выродкам, как монахи предаются всяческим порокам, прячась за вывеской своего уединения. И я уничтожил все языческие фетиши гробниц и прочих реликвий, обманывавших невежественных и легковерных. — Его глаза сузились, зрачки превратились в блестящие точки. — Умоляю тебя, скажи мне, как ты действительно относишься к этому пилигримству, к понятию чистилища, поклонению святым или тому подобному. Тебе не надо скрывать своих мыслей от меня, твоего отца.

Неужели он правда думал, что она не видела очевидной ловушки, расставленной перед нею?

— У меня нет никакого своего мнения, расходящегося с мнением вашего величества, — тупо ответила она. Вперед, Мария! Отбрось остатки всех своих прежде так лелеемых убеждений — «пилигримство, поклонение святым и все такое прочее» — к чертям собачьим! Какая теперь разница, если ты уже совершила клятвопреступление.