Виктор Дьяков - В году 1238 от Рождества Христова

– Правильно, зачем самой княгине на брань войско водить, у нее для этого воеводы есть, – высокомерно, явно уже примеряя на себя венец княгини, проговорила Голуба. – Ладно, давай, что ты там принесла?

– Что просила то и принесла, вот кольчуги три штуки… не знаю, подойдут ли, шелом вот татарский… Боюсь велик тебе будет, зато посеребренный. Говорили, что он на их главном воеводе был, которого князь Милован зарубил. Примерять-то будешь? – Бояна взяла в руки красивый посеребреный на маковке шлем с лавки, на которой также были расстелены кольчуги.

Голуба поежилась, ибо предчувствовала, что железный шлем и железная рубаха это не мягкая кунья, или беличья шапки и не льняные, или шелковые рубашки и сарафаны, которые носила она. Бояна усмехнулась:

– Что княжна, боишься холки свои нежные о железо поранить.

– Прикуси язык, ничего я не боюсь! – сразу распалилась Голуба.

Тут в светелку, где намечался процесс «переодевания», буквально забежала, с трудом переводя дыхание, матушка-попадья:

– Чего ты здесь хоронишься Голуба!?… Весь дом избегали, тебя обыскались, а то вон где. Иди скорее, отец тебя зовет!

– Я скоро матушка, вот только примерю. Голуба не прочувствовала волнения матери и думала, что отец зовет ее по какой-нибудь обычной домашней надобности, ну а так как в доме она никого не боялась, в том числе и отца, то особо не поспешила.

– Беги сейчас же, отец что-то очень важное тебе хочет сказать, – мать даже притопнула ногой, выказывая неожиданную для себя строгость…

Голуба вернулась в светелку, где ее уже вместе с Бояной ждала и Веселина. Тут же находилась и две девка-прислужницы, которых позвала Бояна, предчувствуя, что переодеваться Голубе сподручнее будет с их помощью. Сама она в качестве прислужницы быть никак не хотела. За это непродолжительное время, казалось, Голуба стала старше. Нет, она не постарела внешне, просто уходила балованная озорная девчонка, пришла взрослая задумчивая женщина.

– По какой надобности тебя наш батюшка звал? – спросили Веселина, видя, что состояние сестры, говорит о том, что отец сказал ей, что-то из ряда вон выходящее.

– Девушки, милые, я замуж выхожу… послезавтра, – радостно-растерянно поведала Голуба.

– Значит, татары к нам еще придут и с большой силой, – сразу определила причину такой спешки Бояна и стала собирать принесенные доспехи – Голубе уже явно было не до мимолетного каприза.

– Так у нас же еще свадебная справа совсем не готова, мы ж думали на осень… – всплеснула руками одна из девок-прислужниц.

Голуба как только это услышала, тут же сбросила с себя восторженное оцепенение. Она вновь стала прежней неофициальной княжной, жаждущей перейти в официальный статус княгини.

– Сегодня ночь, завтра день и завтра ночь. Шить будем из того, что у татар взяли. Всех мастериц собрать, сбегов расспросить, кто платья и прочую справу шить умеет. Я не одна замуж выхожу, еще больше двадцати девок выходят, и я их всех лучше одетой должна быть! Девки, – обратилась Голуба к застывшим прислужницам, – кто мне лучше угодит, с собой в княжий дом возьму, а кто не угодит – вон прогоню, за смерда замуж отдам, будете в земле ковыряться, да за скотиной убирать, – Голуба властно притопнула.

– Иш ты, норов-то кривичский, а по виду мерянка круглобокая да задастая, – бормотала себе под нос, не без восхищения внимая Голубе, Бояна, унося доспехи.

В эту ночь Бояна ушла ночевать в избу к дяде – она не умела сноровисто обращаться с иглой, да и желания прислуживать будущей княгине, что в доме священника в эти день и две ночи будут обязаны все, включая ее мать и сестру… У Бояны такого желания не было.

Милован хотел провести венчание и прочие свадебные обряды как можно тише и скромнее, но Ждан придерживался иного мнения:

– Мил… смерды они пусть как хотят, даже если и без веселья – не беда. Сейчас не до праздников. Но ты и Голуба… Это варяги-рюриковичи тебя князем не считают, а весь местный народ знает, что ты наш настоящий, родной князь и на венчание к народу выйди как положено князю. Пусть дворовые твои разыщут, почистят и починят праздничную княжью справу, что предки твои носили. Я же помню еще, как твой отец венчались, мальцом был, а помню какой кафтан, шапка да сапоги на нем были красивые. Если ты выйдешь, как князю положено, весь народ наш вспомянет, кем мы были когда-то, когда предки твои владели не одним селом и двумя деревеньками, а многими вотчинами, были сильны и богаты. Вот за Голубу я не переживаю, ее не надо как тебя уговаривать, она так нарядится, сама княгиня Агафья, ляшское отродье, упокой Господи ее душу, так не наряжалась.

Венчать дочь с Милованом отцу Амвросию было не с руки и этот обряд должен был провести священник-беженец из под Мурома. Он помогал отцу Амвросию в богослужениях и главное… Главное, он был холост и относительно молод – двадцати восьми лет от роду. Все в доме священника судачили, что кажется и смиренной Веселине Бог послал жениха.

Две ночи и день дворовые девки и, собранные со всей округи швеи-мастерицы, не смыкали глаз, ели «на ходу», но свадебная справа была готова в срок. Результат оказался налицо – в церковь Голуба вышла такой, что казалось, свет церковных свечей померк и святые с икон, глядя на невесту, аж зажмурились. Такой «свет» исходил от ее ослепительного наряда, да и от всего ее облика, лучащимся вдохновенным ожиданием счастья…

Алтан с остатками тысячи Мансура догнал Бурундая уже в разоренном Торжке, когда темник готовился к аудиенции у Джихангира, чтобы преподнести ему голову побежденного коназа Гюрги. Услышав рассказ Алтана, Бурундай как будто не очень опечалился гибелью Мансура, куда больше его потрясло другое:

– Сколько, говоришь, ты привел людей!?

– Сорок три человека, – опустив голову, повторил Алтан.

– Сорок три из более чем полутысячи!? – Бурундай встал с коврика, на котором сидел с таким лицом, что, казалось, вот-вот кинется на отшатнувшегося в страхе сотника.

– Мансур был молод, горяч, моих советов не слушался. Он сам повел воинов на приступ, потерял много людей и погиб, – торопливо оправдывался Алтан.

Бурундай едва сдерживал гнев на его худых щеках ходили желваки. Он уже предвидел, что о разгроме отряда Мансура наверняка станет известно в окружении Джихангира и дойдет до него самого. «Хоть бы этот Алтан приехал двумя днями позже», – невольно подумал Бурундай, предчувствуя, что за разговор его ожидает завтра во время аудиенции. Да, некое внутренне чувство не позволяло ему желать военной удачи Мансуру, но в то же время он не мог поверить, что его бывший любимец и выдвиженец так бездарно командовал, что потерял девять десятых своего отряда.

– После гибели Мансура сколько воинов осталось под твоей командой? – решил уточнить детали Бурундай и упер в Алтана проницательный, давящий взгляд.