Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Что, я так и написал?

— Ты уж, наверное, забыл, Иван.

— «Что суждено, того не миновать». Ну, это ты совсем не по-комсомольски… Опять привет кому-то…

— Вероятно, соседям Николаевым…

— Нет, еще кому-то… «Ну, как обстоят дела с топливом, питанием и денежными ресурсами?»

— Чувствуете? Все — об еде, о тепле…

— «Как почетный человек полка, я был назначен дежурным по пищеблоку и при Красном знамени».

— Да это я подлец нескромный…

— Ничего подобного. Не забывай, что ты почти еще мальчишка.

— Это было в сорок третьем.

— Двадцать лет?

— Да. Мне было мало ста грамм водки.

— Вот засранец… Чем хвастался!

Посмеялись втроем.

— Вы не против? Я прервусь. Можно закурить?

— Давай, давай!

Иван засмеялся неожиданно, сказал:

— Какая-то фантасмагория. Отчетливо подсовывается мне видение картины недействительной, но каковую, кажется, видел въявь. А где? Когда? Не вспомню сразу. Вроде б уже в поздние времена. Лишь запомнилось мне следующее: летнее тепло, холодная ключевая вода, текучий золотистый мед, пахнущие и хрустящие огурцы, сорванные с грядки. Пяток изб на хуторке. Косматый дедуля. Один-одинешенек. Ставший запивать, похоронивши бабку. Был как бы потерянный, наверное, властями рай земной. Где-то именно у дедули, моем дальнем родственнике, это было.

— Ну-ну, расскажи.

— Я будто бы выделял ему грошовую заначку. На пропитье. Утром он заглянул ко мне в комнатку: «Ваня, ты спишь? Слышишь, в прошлое лето был урожай на мед. Качать мед надо». — Он держал шесть ульев. — «Давай помогу», — предложил я ему. Он молчит, соображает. Наконец мне говорит: «Ваня, будем завтра качать мед».

А медом у него оплыли все ульи — он не выбирал — до того, что даже трудно было их открыть. Два улья мы благополучно открыли, а, наверное, при открывании четвертого началось невообразимое. Вижу: дедуля лицом уткнулся в плотный куст сирени. И слышу: «Ваня, дыми»! Следом: «Ваня, беги»! Я побежал. Порасторопней, чем от фрица в окопах бегал. Заскочил в баню. Дверь поплотней прихлопнул. Дедуля еще куда-то сиганул. Мы пчелку или двух, должно, рамками с сотами придавили; они протрубили о таком злодействе, и вмиг вся пчелиная рать наярилась, заатаковала нас. Пчелы жалили через маску, сетку. Ой, разлетались! Я, затаив дыхание, уже в дверную цепочку наблюдал. Сюда как раз направлялась почтальонша — хорошенькая молодайка.

Смотрю: она, задрав подол юбки себе на голову, задала стрекоча — вскачь по кочкам — в сторону соседнего хутора. А следом туда же хромой прохожий запрыгал, взбрыкнув и отмахиваясь картузом. И молодец мотоциклист, бросив мотоцикл свой и шлем и накинув тюбетейку на свою пышную шевелюру, попятился внутрь какого-то старого помещения. И бабка с девчонками легко сиганула в какие-то спасительные дали. Бегали, кудахтали куры. Взвывала овчарка под половицами сеней. Я трижды к дому подползал, пластаясь по земле, как в былое время на передовой под обстрелом, и трижды отступал, бессильный. С новыми укусами. Ну, будет дедуле на орехи!

Воображение мое раздваивается. И где такое было? Убей, ребятки, мне не припоминается. Покамест. А теперь, Костя, дай мне валидол.

— Да ты приляг.

— Нет, спокойно посижу. Маленько отдохну. И я хочу тебя послушать. О подвигах твоих в пехоте. Морской.

— Уволь, Ваня; я сегодня, наверное, не смогу. Видишь, скриплю.

— А что — зубы разболелись?

— Да, ужасно. Будет хуже — поеду в поликлинику. К Некрасовскому рынку. Вот, может, Антон, нам пока расскажет что-то о своих военных приключениях.

— Ой, братцы, пас, умоляю вас; я вообще-то не заслужил не только ничьего внимания к своей персоне, а вашего-то и тем более, — взмолился Кашин, держа ручку в руке. — Бедны мои поступки. Отмечен лишь одной боевой медалью, и все.

— Так ты, Антоша, и моложе нас, — сказал Костя, негласный его покровитель при друзьях и знакомых.

— На шесть лет. Родом ржевский. В сорок первом, в дни боев в Подмосковье, мне было двенадцать лет. Я — мартовский.

— Ржев во скольких километрах западней Москвы?

— В двухстах с хвостиком.

— И когда немцы захватили его?

— Четырнадцатого октября. С ними и у нас, ребятни, постоянные стычки происходили. Раз в декабре, разъяренный сопливый ариец, патрульный, пытался и меня поставить под дуло карабина, чтобы пристрелить.

— За что?

— Чтобы я перестал говорить ему колкости, правду.

— Ну, ты даешь! Ну и что ты? Дальше что?

— Конечно же, я струхнул. Очень. Но дальше больше разозлился. — «Да отстань же, гад, от меня! Псих!» — говорил солдату, который уже направил дуло карабина на меня, и пятился от него вокруг обледенелого колодца. А псих все никак не мог пальцем ухватить курок в кольце карабина — пальцы у него в рукавицах не сгибались — верно, задубели. По счастью тут вовремя вышагнул к нам один неглупый, общавшийся со мной эсэсовец, которого я уже напрочь распропагандировал, думаю. Он немного говорил по-русски, упражнялся в русском языке со мной. Он-то спас меня от неминуемой расправы.

— Повезло тебе. И сколько дней продолжалась оккупация Ржева?

— Больше года. До третьего марта сорок третьего. И столько еще горя, таких опасностей и стычек было у нас с оголтелыми гитлеровцами. Не счесть. И случались везения. Так, зимой сорок третьего нашего старшего брата (в шестнадцать лет) в колонне гнали в концлагерь. У него вдруг отказали ноги — он не мог идти, отполз на обочину. Конвоир — немец подошел, спросил: «Warum?» Брат ответил: «Krank!» — показал на ноги. Тот деловито снял с плеча карабин. Я спросил у брата: «И что ж ты чувствовал в этот момент?» — «Мне было уже как-то все равно», — ответил он мне. Как ужасно! Спасли его два австрийца. Те ходко объезжали как раз на розвальнях (на битюгах) гонимую колонну. Они что-то сказали немцу, вскинули брата на розвальни и повезли. И вскоре ноги перестали у него неметь. Вот такие случаи были. Обычные.

Да, нам, мальчишкам, в ту пору было легче: мы знали, за что воевали наши отцы, братья. Тяжелее — матерям. Сто крат. Немецкие солдаты, по нашим наблюдениям, были невежественны и мало образованны, оболванены нацистской чепухой. И куда начитанней, умней, сообразительней оказались мы, пацаны, убежденные и уверенные в несомненной победе Красной Армии над немецкой. И старались не только обойти в чем-нибудь немецких солдат, как препятствие, чтобы уцелеть и выжить, но и разубедить в чем-то важном, умерить их раж воинственный. Что-то и получалось. Тогда я, будучи мальчишкой, лишь удивлялся тому, как это иные взрослые люди, пожившие на веку, порой не видят очевидного. И ведут себя как бараны.

Мы с малышней и фронт переходили, убегая от немцев отступавших. И они по нам стреляли. Пули над нашими головами позвинькивали.