Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— А каким образом ты оказался в войсках?

— Мне было уже четырнадцать лет. Я подружился с бойцами военной части, которая весной передислоцировалась в нашу разоренную местность из-под Сталинграда, и попросился в нее. Уговорил мать. И чудесный командир-подполковник принял решение в мою пользу. Так что мне исполнилось шестнадцать лет, когда война закончилась. Ничего существенного в моей биографии. Северней Берлина наша часть остановилась. Второй Белорусский фронт.

— Позволь… Но ведь ты подпись оставил в Берлине, на стене рейхстага! Это очень дорогого стоит, друг!

— Там ожерелье росписей оставили бойцы… Это мы — за всех и за вас…

— И, кажется, ты говорил, что-что-то и зарисовал в Берлине. Рисунки сохранились?

— Сделал три рисунка улиц и рейхстага. И не очень удачно. В спешке… Но они не сохранились: вместе с другими и блокнотом записным лежали в хибарке на чердаке, под соломенной крышей, промокли и папку пустили на выброс без моего ведома и в мое отсутствие. Вот и все. Вопрос закрыт.

— Иван, если сможете рассказывать дальше, — я продолжу запись. Как?

— Давай, дозаписывай, брат, коли есть у тебя интерес, — согласился, помедлив, Адамов. — Только небольшая вводная. Уже в январе сорок четвертого из Колпино, только что отвоевавши тут, попадаю в Пундово. И опять — на позицию. Куда? Да уже в Пулково. Собственно я и сам не знал в точности, где именно воевал. А теперь, когда вот поехал вместе с боевыми товарищами-ветеранами на места бывших боев, — теперь очень ясно представил себе, насколько же немцам легко, доступно было бить нас насмерть: они буквально охотились за каждым-каждым бойцом.

— Все видно как на ладони?

— Костя, ты меня понимаешь. Кстати, ты знаешь артиллерийскую разведку?

— Имею представление. Я тоже стреляный воробей.

— И ты знаешь, Антон?

— Это как игра в шахматы.

— С той лишь разницей, что это смертельная игра… — вставил Костя.

— Верно. Огонь засекаешь. Я этого не делал почти никогда. Некогда. Свои дела. Пропасть дел. Не успеваешь в бою поворачиваться. И в танках я ездил.

— Это ужасно!

— Да, не комфортно. А горит танк как свечка! Металл — и так горит!

— Что он, металл, горит — мы тогда этого еще не знали.

— Словом, весь Ленинградский фронт я на брюхе исползал: под Синявинскими высотками был, на Невском пятачке был, под Колпино был, под Пушкиным был, под Рыбацким был, под Пулково был. Перед наступлением на Пулковские высоты артподготовка длилась около двух часов пятнадцати минут. Земля в этот момент гудела и дрожала, ничего неслышно было кроме этого. Потом, когда пехота вышла из укрытий в атаку, вперед пошел и огневой вал, закрывая ее, нашу пехоту. Ну, были у немцев скрытые огневые точки. Их тоже поражали орудия. С артиллерией шел радист, с ним шел артиллерист, чтобы корректировать обстрел. Огневая система немцев в эти минуты была начисто подавлена. Впервые! Они ничего не могли сделать, чтобы противостоять; наша пехота атаковала очень спешно, удачно. Наступала на пятках немцев, которые пытались уже уйти из этой опасной для них зоны поражения, на которую обрушилась вся мощь огня. Мы быстро продвинулись вперед. Взяли с ходу Пулковские высоты. Артиллерию моментально поставили на передки — нужно было изменить радиус действия. И дальше охватить территории. А вот под Ревколово немцы уже оказали нам серьезное сопротивление. Собрались-таки с силами. Тут у них имелись доты, дзоты, закрытые огневые точки и тому подобное. Тут мы… притормозили…

— Встали? И вас стали фрицы чесать?..

— Воистину сказано, Константин. Здесь идет перекресток Ревколово. Мы уже через Пулковские высоты перевалили. Воронья гора… Здесь моего командира убило, на его место встал малоопытный… После того, как убило еще несколько пехотных командиров, он (он с левого фланга шел, а я по центру) вызвал огонь на себя. Чтобы от наседавших немцев отбиться таким образом.

Я опять залез в свою стационарную автомашину: снова артиллерия встала на передки для того, чтобы опять отойти. Дальше события развивались так… Ой, дайте мне, братцы, выпить что-нибудь. Там, в бутылке, еще осталось что-нибудь? Я не могу…

Выпив рюмку водки, Иван продолжал:

— Развернул я радиостанцию. Только подключился, — а когда подключаешься, аккумуляторы ставятся, — взял аккумуляторы в руку, вдруг слышу звук: «Ж-ж-ж!» — пролетел один снаряд. Следом и другой недолетел. Это каждый (даже неискушенный) знал: «Вилка!» Шофер мигом — шмыг под капот стационарки, под металлические части: все-таки какое ни на есть укрытие от осколков. Две радистки выпрыгнули вон. А меня в следующую секунду вместе с аккумулятором, который я держал в руке, подняло в воздух и опустило быстро на землю. Только слышу чей-то запоздалый испуганный голос: «Ваня, ложись! Ваня, ложись!»

— Ты еще слышал?

— Прекрасно! И вот чувствую: задело глаз. И вижу, как его заволакивает темь. Боль дикая уже где-то внутри его. Я лег.

От автомашины нашей, конечно, один пшик. Шофер убит. Радистка ранена. Ползком перевалился я через бруствер. Только думаю: «Вот и ранить-то как следует не могут!»

И вновь попал в медсанбат. В палате один раненный в голову офицер лежит. Рука у него автоматически поднимается к черепу и опускается. И опять конвульсивно он поднимает руку — и опять она бессильно падает. Глаза у него уже остановились. Одним глазом я присмотрелся получше — даже вздрогнул: то был мой бывший сотоварищ, командир, с которым мы расскандалились. Вот где встретились снова… Помню его смерть, каковой я не желал для него. Он вытянулся, затих с каким-то всхрипом. Наряду с этим я вижу и другого: тот стрелял своему товарищу в затылок.

— Это — другой разговор, Иван, — сказал жестко Костя.

— За что? — спросил Антон.

— Бежал с поля боя. Неву переплыл. В обратную сторону.

— Тоже затмение. Подвиг — Неву переплыть.

— И его расстреляли. Перед строем.

— Ну, дальше, Ванюшка.

— И вот некому работать с радиостанциями: нет радистов. Командир полка был ранен, стал командовать командир батальона. Заехав в медсанбат, спросил у меня: «Ты можешь нам помочь?» — «Конечно, могу!» Из медсанбата быстро с шестой, или седьмой батареей (уж не помню в точности) опять пошел… Состояние подавленное… Немцы опять нас прижали… Поддерживать пехоту нечем. Тридцатый корпус откатывается в село Рыбацкое. Я раненый еще восемь дней работал с батареей. И вот за это мне дали орден Славы — только-только утвердили в Москве его статут. Я чуть ли не двухтысячный номер получил — в числе первых…

Махалов уточнил:

— Ну, Москва сильно обрубила: так, морякам орден Славы не давали, а давали зато медаль Ушакова и орден Красного Знамени с порядковыми номерами: первый, второй, третий, четвертый… У нас, например, Горюновский, командир катера, вместе со своей командой проводили на катере разведку. На Днестре. Немцы их заметили. Разведчики попрыгали в воду. В камыши. Рассредоточились. Горюновский принял огонь на себя, отвлекал немцев. А его команда тем временем — в катер — и айда. Без него уехали. Он вооруженный, в одежде, поплыл на Днестре. Проплыл двенадцать километров. Но не туда, куда нужно, попал — выплыл на немецкий берег. В Аккерман. Походил, походил по Аккерману, разузнал, что надо, пошел обратно, поплыл снова… Снова двенадцать километров… Ночью… И его наградили лишь медалью Ушакова, от которой он отказался месяц назад, считая, что его незаслуженно тогда наградили. А парторг, не участвовавший в этой операции, получил орден Красного Знамени. Вот, ты говоришь, и цена той медали и этого ордена.