Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Ишь, какой толковый молодой хозяин-то! — с завистью удивлялся на него и хозяйственный, но прижимистый Трофим, отстроившийся здесь, с краю деревни, причем погубил — поспилил тенистую березовую аллею, где, бывало, хороводились парни и девчата. Он, опускавшийся все больше в пьянство, любил по этой причине пошуметь для порядка, погонять жену и больших уже сыновей и побить в собственной избе стекла — для большего звона. Остепенился он, замкнулся и аж посеребрился, попавши раз вечерней зарей к овину (худому месту) и не уследив, как миновал свой крайний дом, и после того как некое темное приведение здесь сообщило ему какую-то оглушительную для него тайну, наказав никому не открывать ее…

То видение явилось Трофиму перед раскулачиванием его семьи…

Анна в своей семье воспитывалась пуритански строго — нельзя (грех) петь, танцевать. А Василий, напротив, и песельником был — почти всегда работал под песню. Вот он запоет, и Анна скажет ему, что дальше нужно петь по-другому: ведь есть — придуманы — точные слова; но он ей объяснял, что иначе нельзя ему петь — иначе собьется: будет звучать не в ритм его рабочих движений. И такую причуду перенял от него и старший сын Валерий: под песню тоже строгал рубанком.

Без Василия ничего-ничего не обходилось в молодом, становившемся колхозе — по плотницкой ли части, с ремонтом ли земледельческого инвентаря, с казначейским ли учетом или с самодеятельными спектаклями. Чтобы наладить и поднять колхозное хозяйство и дисциплину в нем, проводились ударные дни: если кто почему-либо не вышел на работу — снимались заработанные прежде пять трудодней. Так что пеняй на себя. Председатель ходил по избам — шайки у баб отнимал, если те в рабочее время (а выходных дней прежде не было в деревне) мыли к Спасу полы. И сам пример в труде показывал — работал от зари до зари. Только это покамест мало прибавляло всем достаток. Выдавали-то в колхозе лишь по пять копеек на трудодень (помимо хлеба). Поэтому, понятно, и лыжи-то для Валерия не на что было купить — их подарила ему тетя Тоня. Было тогда всякое.

Привольно жил, к примеру, в обществе сущий паразит (и не один такой) — неграмотный пастух, который не знал счета коров, которых пас по уговору, а верно знал их всех по кличкам — и когда некоторые из них терялись, он каким-то нюхом находил их в конце-концов и возвращал домой. Напьется он, где-нибудь и кувырнется. В какую-нибудь грязную канаву свалится. Вытащат его бабы сердобольные — обсушат и накормят. И назавтра он опять ползет за бутылкой, заговаривается вслух, — нужно ему насосаться снова. И ему прощалось все. А работящего соседа Трофима в 1934 году замели вместе с отпрысками, как презренного кулака-мироеда, такое бельмо на глазу, и притом задарма взяли в колхоз корову, коней, шаповальную машину, граммофон. Скопом набежали любители чужого добра, с руганью делили промеж себя перины, подушки, одеяла, одежду, белье и тащили все с собой, окропляя деревенскую улицу белым птичьим пухом и пером… И в так очищенном доме открыли детский сад, а через год — школу.

Зато к ломливому родичу своему — брату Николаю, как он поженился, вступил в партию, было уж не подступиться Анне: хоть куда он засуровел, отдалился непонятно; он упорно почему-то дулся-злился, топорщился туча-тучей на родных сестер, но в особенности на двух средних. Брюзжал на них, негодниц этаких:

— Во! Вы — не ученые, а в люди выбились, в город по замужеству перебрались; а я, ученый человек, должен, получается, в земле с навозом ковыряться… Ничего себе!..

И уж даже перестал здороваться с ними. В городе, как завидит их, сразу же переходил на другую сторону улицы. Двоюродные сестры-завистницы, играя на его выдающихся чувствах, способностях и знаниях, отворотили его от родных.

Николай уже позднее, знать, зачувствовал, что нужно, припустив свой гонор, помирился хоть с Анной — и тут-то стал роднее для него и Василий тоже. Признал неровню себе! Но мужику-то с мужиком ведь проще разговаривать — меньше деликатничанья, спросу…

Однако Василий, назначенный одновременно казначеем и кладовщиком (народ ему доверял), в то время как Нико-лай был счетоводом, вольностей ему ни в чем не спускал, требовательно одергивал его завсегда, даром, что был меньше его грамотен. Однажды тот, поехав во Ржев по казенным делам, напился и лошадь в пути потерял; его искали повсюду, а он, доплетшись до дому, завалился на печь. Василий, как взошел к нему в избу, так тряхнул его с печи, что в момент выбил всю хмель из него, привел его в чувство. Вот как получалось.

По счастью, близкие, безответные и любезно-понятли-вые, с излучавшим дивной силой светом любви в маловыцветших с годами глазах, бабушка Дорофея и дедушка Савелий жили долго: она — до 88-ми, он — до 90 лет, пережив свою избранницу всего на год. Их уже знал, помнил даже правнук Валерий: носил, передавал им материнские угощения. Что существенно: в жизни бабушка не знала, как в больницу дверь-то открывается — сроду ничем не болела, на недомогание не жаловалась. Они оба с дедушкой жили и трудились себе на здоровье до последних лет. Только двоюродные сестры-нашептывательницы пилили и за это их внучек — Анну, Зою, Маню, Дуню — всех, кого где залучат. В церкви, случалось, исподтишка то одна из них — пиявка — приклеится, то — другая. С натянуто-скорбным, очень обиженным видом.

— Молите бога за стариков: они у вас, видно, великие грешники — много живут!

— Старики у вас истинно колдуны: все не хотят умирать! Ох-хо-хо!

Дедушка последние годы уже в колхозе работал сторожем. По 120 трудодней вырабатывал он в таком пре-старелом возрасте — не роптал нисколько. И, когда он стал совсем плох, Дуня, увидевшая это, — она, еще безмужняя, уже больше других сестер приглядывала за обоими стариками, поскольку еще жила в родительском доме, — тотчас кинулась к Николаю и снохе: умоляюще попросила взять его из темной кухни и положить в переднюю светлицу, под образа, которым дед столько поклонялся.

— Ну, ладно, сеструха, давай, — снизошел брат до ее мольбы отчаянной. — Уважу тебя. Пускай он ляжет на бок. Если он перевернется на спину, то умрет… — Вот тебе и красный офицер, и партиец, зачитывался Толстым и вроде б следовал его наставлениям, а бабьи бредни слушал, проповедовал!

Дедушка уж говорить не мог — не отвечал ему; только заморгал глазами, заслезился. И почти немедля же угас — тихо-тихо, с неведомой кротостью.

Возглавлявший колхозную ревизионную комиссию суконный, важный Длиннополов, который подозревал во всех, как стало в моде, сперва врагов своему честолюбию, а затем уж — и советскому строю, и который способен был своей и ничтожно малой властью, однако, скрутить в подобном ошеломляющем подозрении любого весельчака и балагура, бездоказательно заявлял, что Василию Кашину нельзя работать около денег, семенного и прочего фондов: растащит, дескать, все. И сколько раз он вкупе со своими надутыми союзниками пытался непременно поймать Василия на чем-нибудь, чтобы упечь того за решетку. В отместку за его активную неподатливость, популярность среди однодеревенцев и публичное острословие, т. е. попросту противные проявления для склада характера самого Длиннополова, и весь резон. Тем не менее, одно это заслуживало в его глазах суровейшего наказания. Он грозил: