Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Тетя Люба, отвянь; ты его не знаешь, притвору; поверь, ничего-то с ним не сделается.

Что удивляло при этом ее пугающе: дочери и к отцу, как и к матери, когда та была живой, относились с очевидным прохладцем, почти с равнодушием, если не сказать большего. Это-то — к родителям, вырастившим их! Не такие черствые, обезличенные — слава богу! — отношения всегда строились, есть и продолжаются у нее в общении с дочерью Дашей.

И, прежде всего мудрые родители, считала она, должны сами создавать в семье живительный климат, чтобы дети никогда не шарахались от них прочь.

Опять раздосадованная, она, не стерпев, рассказала за ужином мужу о раскрепощенных знакомцах дочери. Притом вновь ругнула не только условия, при которых в молодости она работала, а вечером училась в институте, а больше ругнула коммунистов и страну за то, что получала какие-то жалкие рубли. Так уж повелось у ней. Среда корчилась, не давала никакого спокойствия. На кухне, например, где она готовила обеды, день-деньской долдонило радио; в эфир потоком выпускались самые-самые будоражащие слух и пробирающие до печенок материалы и суждения о недавнем проклятом времени. Допускалась свара среди думцев, политологов, эстрадников. Поддерживалось не осмысление истории страны, а надуманный раскол в обществе; трезвого мнения нормальных рядовых рабочих и крестьян, делающих прекрасно свое дело, не было слышно.

— Это наш прапрадед, французский солдат, виноват, что не уехал из России в тысяча восемьсот двенадцатом году, а приблудился в Рославле — родине моей прапрабабушки и матери. — Люба активно эксплуатировала эту идею для подчеркивания своей исключительности в этом плане и обоснованной любви ко всему французскому, хотя никаких свидетельств этому не было. — А как бы могла я пожить без оглядки во Франции!.. И давно — ты помнишь? — я предлагала тебе уехать, да ты воспротивился: «Как можно такое?!» Вот теперь и сижу по твоей милости у разбитого корыта. С ничтожной пенсией. И страхом…

— Ну, положим, разбил корыто, прежде всего не я, — заметил Антон рассудительно, — а твои метания, поиски кумира.

— Чушь! Какой кумир! Когда и до меня тебя оставила девушка, ты сам признался… Значит, неспособен был обеспечить… — уколола она его.

— Выбор был за тобой. И потом: я всегда давал тебе свободу.

— Я тогда не соображала, и вижу теперь, что вышла за тебя не по любви; я от родителей спасалась, искала защиты от отца.

— Черт знает, какие претензии выставляются. Чем дальше, тем хуже. Воинствующая расхожая модель жертвы обстоятельств. Сильней помнятся мелочи, перевираются слова, а свои поступки напрочь отметаются. Люба, уж столько было говорено об этом. Давай обойдемся без ругани. Ее и без нас хватает.

И они разошлись по своим углам.

Заблуждаться волен каждый человек и считать себя непогрешимым. Но какова тому цена?

С залива по-апрельски туманило, и еще белел полоской вдоль берега лед-припай, когда Антон Кашин — до того, как отбыть ему домой из курортной зоны — писал этюд. С веток сосен капало, и под ними темнели песок и дорожки меж рассыпанной влажной и сочно-красочной прошлогодней листвы и зеленевших ростков травы; капельки унизывали иголочки на малютках-сосенках, жемчужно переливались в свете дня. Неприкаянно бродили отдыхающие на просторе. У воды летали и кричали чайки. Гулко кричали и дети, которые оравой высыпали на прогулку вместе с учительницей и бегали — бегали там, по приятно уплотненному после зимы пляжному песку.

Антон, взявшись за краски, слышал из-за куста с лопающимися почками осудительного свойства разговор женщин, сидящих на скамейке-качалке, стоявшей на полянке.

— Мужчины, они все, как есть, изрядные нытики. Стали такими.

— А я думала: только у меня. И у Вас, значит, тоже?

— Ну, занозит палец — и сразу умирает.

— Неужели?

— Да, умирает до того, что хоть неотложку вызывай.

— Ах, ты, неверная сила!

— И причем — оригинальный самец. У него спрашиваешь: — «Где мыло?» Отвечает: — «Оно на берегу лежит». То есть — на краю умывальника.

— О, прелесть, какая!

— И стоило ли нам, бабам, огород городить? Чтобы найти маленькую жемчужинку, нужно лезть на дно морское…

— Воистину!

— Как чего отклеит — ой! Хоть стой, хоть падай.

— А посмотрите: сейчас подражательство во всем — главное. Какое-то однообразие. Пить пиво из бутылочек в автобусах, ходить везде с бутылочкой, как с соской и прикладываться к ней на глоточек. (Это ж ненормально, не от жажды ведь). Нет ответственности ни у кого, мужского достоинства, лишь внешний лоск. Выкручивайся сама или сам, как можешь…

— Разрешите посмотреть. — Очень скоро подошли к Антону двое еще молодых людей, поздоровались. — Вам не помешаем?

— Еще нечего смотреть. — Он был нелюбезен. К тому же торопился.

— А это что — так синей краской и будете работать? — Более активно спрашивал тот, что был постарше и пониже ростом.

— Ну, вот и начинается допрос… «Вы — настоящий художник или любитель?» Я пока только набросок делаю.

— Но ведь многие нынче, выходя на пенсию, начинают рисовать…

— Мне негоже…в мои годы. Я — профессиональный художник.

— А зачем это делаете? Природу любите?

Короче, затевался подошедшими незряшный разговор. Низкорослый мужчина достал из сумки журнал:

— Я Вам прочту, как замечательно тут написано о природе…Вот эта фраза…Послушайте… — И он попытался прочесть.

— Да отлипните вы от меня! — возмутился Антон по-настоящему. — У меня нет ни нужды, ни времени слушать вас!

— А может, оставить Вам этот журнал? Прочтите: никакой политики тут нет.

— Для чего?

— Вы — верующий?

— Скорее — нет. Хотя и крещеный.

— А «Библию» Вы знаете? Читали?

— «Библия» не для нас написана. Это как расчетливая бухгалтерская книга, где по полочкам разложены мораль и торг.

— В чем же?

— Ну хотя бы в том, что бог хвалит Моисея за то, что тот уничтожил, кажется, сорок тысяч мирян. Так какая ж это религия?!

— Но ведь это был плохой народ, ужасные люди. И один пророк так и сказал, что бог прав: это нужно было сделать.

— Ого! Вы — адвентисты? Высадились здесь десантом?

Те стали горячиться.

— Много лет назад мой отец пел: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой». Идите-ка отсюда, не морочьте головы…

— Здесь местечко Вы облюбовали! — к Антону приблизилась изящная и отменно одетая Галина Петровна, особа средних лет, желанная компаньонка по санаторному столу, приехавшая с путевкой из Орла.

Именно в столовой, за обедами они, четверка их, отдыхающих, — она, Кашин, а еще дружелюбный оперный певец в летах Юрий Леонидович, чуть полноватый, но по-мальчишески подвижный, и радушная домохозяйка Нина Ивановна, — отлично познакомились друг с другом. И живо обсуждали всякие события и темы, встречаясь, и в часы парковых хождений-блужданий и при ожидании предписанных врачебных процедур. Галина же Петровна была тонким, превосходным собеседником, тактична; она искренно любила литературу, театр, чувствовала музыку и живопись классического направления. Ходила прямо, независимо. Доверившись Антону, она сказала, что они с мужем по контракту несколько лет пробыли в Тунисе. Жили в посольстве.