Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

— Кто он? — вопросил Антон.

— Неделю назад познакомилась. Да не смотри так на меня. Уже все окончено. Он — пятикурсник. В трамвае пристал, уставился на меня… «Сейчас выходите?» — спросила у него. — «Нет». Я прохожу и чувствую: он все время пристально оглядывает меня. Потом спрашивает сам: — «Вы выходите?» Я чуть не рассмеялась: Забавно! — «Я решил тоже сойти. Вы — в кино?» — «Да, хочу на вечер билеты взять». — «А то пойдемте теперь». — «Нет, не могу». — «Поедемте в воскресенье в Ольгино». — «Нет, спасибо. Еду в Петергоф». — «Ну, я приеду в Петергоф». — И он знай идет за мной, хотя я ему сказала, что я уже почти замужем, можно сказать.

Выходит, Оленька всего не говорила Антону. Никогда.

— Это потому-то, значит, ты и просила меня позже приходить к тебе?

— Подумаешь! Что такого я сделала? Изменила тебе, что ль? Не нравится — не держу. Пожалуйста. Всего-то пять раз встретились. Он стал со мной на «ты», я ему и отказала — сказала, что у меня уже есть настоящий друг, чтобы он не преследовал меня. Чудной: все выпытывал, что я умею делать по домашнему хозяйству.

— Разумеется, жену себе ищет — не хочет прогадать…

— Да нет же! Нет! — Она говорила решительно.

В другой раз Оленька рассудительно досказывала своей матери:

— Золотой сервиз у них — вещь дорогая. Книги роскошные. Овчарка. Стоит полторы тысячи. Папаша получал больше трех тысяч. Продали бы все это, и Люся доучилась бы на дневном отделении института, оказавшись без стипендии. Пять месяцев всего и доучиться-то. А то собаку вдруг отдали знакомым за так; и теперь она, Люся, говорит, что пойдет работать и поступит на вечернее отделение. Сколько ж она заработает? Мать ее получает жалкие гроши… И — такая глупость! Просто поражаюсь…

— Такие люди не умеют жить, — вторила ей Глафира Никитична. — У них запасу нету. Слетел — и все.

Будто подобное замечание касалось и Антона, он чувствовал, уязвленный.

Впрочем наладились и другие разговоры. А затем будто какая-то струна на гитаре оборвалась: слово за слово — и Антон и Оленька раззадорились.

Она, нахохлившись, встала с дивана, подошла к этажерке и, сев на стул, стала вытаскивать из глубин ее полок и с силой кидать на письменный стол разные книги, в которых она, видимо, остро не нуждалась. Две из них, а затем и еще одна упали на пол, перелетев через стол. Она, перегибаясь, подняла их и начала теперь раскладывать книги на-двое на столе: должно быть, на нужные и ненужные для совей работы. Антон с интересом наблюдал за нею. Он достал блокнот и, сидя, стал в нем что-то зарисовывать. Она взглянула на него. Он улыбнулся весело. Она раскрыла одну книгу и поверх нее посмотрела на него, как ему казалось, презрительно. Еще презрительней она сделалась, откинувшись на спинку дивана и почти закрыв лицо книгой, — точно она разбирала тут в ней то, что не давалось ей сейчас так легко и просто.

Антон сосредоточенно смотрел на Оленьку. Видел точеный профиль ее лица и не мог понять, взаправду ли она это делает или для отвода глаз. Он видел, как на фоне голубовато-серебристой стены высоко и часто подымалась ее грудь, обтянутая серебрено-серым свитером; он даже видел теперь напряженную работу ее розового лица — нахмуренного. На нем ходили тени, и оно то светлело, то тухло, распространяя радужный круг. И казались глаза ее темными, сочными вместе с тенью от ресниц — верно, они были смочены слезами. Почему? И отчего? Неужели он, его поведение стали причиной этому?

Волной накатилась жалость к ней, такой беззащитной, неустойчивой в своих сомнениях, развеять которые Антон был еще в силах, стоило ему лишь почувствовать это ее настроение в несовпадении хода их чувств. Исхода не могло быть иного. Ничто покамест не угрожало им. Бессовестно было бы не видеть, не знать этого. Он подошел к ней, наклонил свою голову к ее лицу. Сказал нежно:

— Будь разумницей! Ну! Любовь моя… Свет мой!..

И в голове его возникли слова, наигранно сказанные директорской секретаршей:

— Я отпечатала Вам. Послала с подхалимчиком. — Т. е. скрепила странички скрепкой с бумажной прокладкой под ней.

И звучала органная музыка База — давешняя, услышанная Антоном и Оленькой в капелле. Какие-то красочные мазки широко-разливно рисовали перед ним целостную, очень реалистичную пейзажную картину. Превосходно.

Картина же в квартире, где снимал Антон жилье, когда он вошел сюда, была самой привычно-обыкновенной.

Хозяйка большой комнаты, Анисья Павловна, неся грязные тарелки на кухню (она кормила любимого брата), взглянула на Антона вскользь и, кажется, недовольно:

— Что-й-то Вы сегодня такой веселый?

Он сказал, что заезжал к Оленьке.

— Ах, вот отчего веселый!

Он нахмурился — и оттого, что она позволила себе словно бы подразнивать его, замечая все, и оттого, что отчасти она была права, а больше оттого, что она-то была равнодушна к этому, но говорила так.

— Ну, ладно, не сердитесь. Я нарочно. — Она смилостивилась.

А по квартирному коридору шастал сосед-красноде-ревщик Виктор. Неизвестно, точно ли он краснодеревщиком был, и каким, но домашние углы мерил шагами действительно. Всякий раз почти. Растрепанный, под хмельком или просто блажной (это невозможно различить), в майке и с голыми пятками, он неприкаянно маялся по обыкновению, слоняясь по длинному коридору с давно крашеным скрипучим полом и слышно врезаясь в тот или иной угол стен, точно перепихиваемый туда-сюда какой неведомой силой, и охая-вздыхая с ропотом обиженного. Тем более что за столькими поворотами располагался туалет — и не сразу попадешь туда. Будто он, Виктор, каждый раз, как приходил домой с работы, так сразу и готовился залезть в постель да позабывал об этом частенько почему-то.

Сегодня же, после форменного хлопанья головой об стенки коридорные, Виктор, видно, совсем уж обезумел: на обратном пути из туалета он пролетел мимо своей комнаты и, раздетый, очумелый, выкатив глаза, вылетел из квартиры — на лестничную площадку и с грохотом запоров защелкнул за собой входную дверь. Куда оглашенный побежал? Анисья Павловна предположила: должно быть, к прежней любовнице, белобрысой, носатой, той, к которой бегал еще несколько лет назад: живет-то она выше этажом. Но ведь и там такой же коридор в точности. Дом без ремонта полвека стоит. Зачем побежал туда мужик?

Между тем на обшарпанной коммунальной кухне Надя, жена Виктора, покрасив в луковой шелухе куриные яички, сунула голову в этот же охристый отвар — заодно хотела подкрасить и волосы.

— Ты, что, красивой хочешь быть? — По-мужицки грубоватая семидесятилетняя Мария Степановна дружила с ней.

— Ну да, больно мне надо! — Надя хихикала. — Просто так…

— Будешь! Будешь красивой! И мы будем петь: «Красотки, красотки кабарэ…»