Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

Насилу я выволок его наружу. Оттащил подальше от места пожарища. Потому как уже начали рваться гранаты от жары. И пули трещат. Наши, видать, решили, что это немцы ломятся; как дадут пулеметную очередь по кострищу — только щепки от крыши летят-разлетаются.

Что ж, наша хата-приют накрылась: сгорела дотла. И надо что-то делать, не толочься же на холоде. К счастью, подкатила к нам, остановилась какая-то полуторка; мы тут же осадили шофера (был он один в кабине): «бери нас, подбитых, — доставь в медсанбат!» Но он поначалу мурыжил нас: мол, приехал по другому заданию. И так, и сяк крутил-отговаривался. И бензин-то, дескать, кончился у него. А потом, когда мы все-таки нахрапом вскарабкались кое-как в кузов, повез нас двоих и отвез за восемнадцать верст за Ловать. В медсанбат. Ну, здесь, в жилье, горячая печка, сделанная, естественно, из железной бочки, пышала; здесь и погрелись мы — проваландались — двое суток.

Я-то наивно думал по приезде: сейчас же медики и осмотрят нас. Но — какое! Через же двое суток шлепнули тряпку мне на сморкалку, велели: «Считайте до трех…» И уж ничего не помню. На спинку меня и в палату. После по физиономии меня, говорят, били — разбудить не могли.

Так я оказался в госпитале, что находился на Вятских полянах (возле города Киров). Кормили там нас, пациентов, чаще всего овсянкой. И я все подряд мел. Если, бывало, сахарцу нам давали, — один сосед просил у меня дать ему немного. И я делился с ним. Только так и остался сладкоежка на лечении тяжелораненым, а я по-скорому возвратился в боевую часть на фронт — уже на другой. Короче, летом 42-года дислоцировалась она под Вязьмой, где меня и ранило вторично. По-глупости.

Я был неосмотрителен. Накануне-то днем я запросто прошел разбитой деревенской околицей — никакой стрельбы. А на другой день пошел таким же образом — пульки просвистели мимо меня: чжик! Чжик! Подумал я сперва: верно, наши солдаты ошиблись — чудят! И не хоронюсь еще. Нет, опять стреляют прицельно по мне. Я пустился в перебежки. Прямо в каску мою стукнуло рикошетом, каска даже нос мой задрала: кровь закапала. И тогда я по-пластунски пополз. По конской канавке, где погуще трава. Немецкий снайпер выстрелом, — должно быть, за тысячу метров был, — стукнул меня в позвоночник. Метко стрельнул, стервец! Но, видно, не совсем рассчитал: у меня за плечами был вещевой мешок — задело и его. Голова моя запрокинулась, и ноги вскинулись; немец, верно, уже решил: «Ну, русский солдат готов! Тю-тю! Еще один…» Мне в ноги отдало-ударило; тепло стало, не больно. И только подумалось мне, что с моими ногами что-нибудь опять стряслось. Но подвигал ими — ноги целы. Тогда я бочком, собрав силы, уюркнул в ближнюю рожь. Спохватился немец — только пули засвистели надо мной. А где там! Ищи-свищи! Ко мне свои подбежали, оттащили меня в более безопасное место. Тут санитар попросил у меня отдать ему наган: ему надоело (очень неудобно) бегать с громоздким автоматом — и подбирать, выволакивать раненых.

Скорчившись в окопчике, я часа три ожидал вывоза. Наконец прикатила повозка. Бежит ко мне санитар: «Ты громче кричи, чтобы тебя услышали и нашли». Закричал я… Троих нас, подстреленных, поклали в повозку. До лесочка лошади плелись шагом. А в леске немцы массированно обстреливали дорогу: были ближе к ней. Ну, и там в одну руку кнут, в другую — вожжи (при паре-то здоровых лошадей) — галопом пролетели версты три. Растрясло нас по кочкам. Мочи никакой уж нет! «Остановись-ка, теперь, малый!» — просим накрик ездового. — «Подождите, — кричит он. — Еще нельзя. Простреливается пока местность…»

Анисья Павловна, воспользовавшись моментом, присудила:

— Да, люди руководствуются правилом: кто кого смог, тот того и с ног. А властители всегда норовят всех под копыто свое загнать и каждого этим своим копытом по башке дернуть. Дурной век такой.

Гости помолчали чуточку из уважения, и вроде бы обдумывая сказанное.

После новой стопки Андрей заторопился, словно спохватившись, что не успеет высказаться «по душе», и исжаловался в основном Евгению на тамошние непорядки и условия, что он после службы не может прилично жить и зарабатывать и что нет у него никакой профессии. А посему он, помытарившись, решил — и заявил вверную, — что завербуется на Колыму, туда, на золотые прииски. Может, тогда будет дело для него. Евгений не спорил с ним, говорил ему:

— Давай, брат! Шуруй!

Когда они вдвоем, слегка навеселе, вполне приличные, уходили, почти обнявшись и напевая что-то приятное, приличное, Антон сунул в карман Андрею лишь один червонец.

Перед сном Антон с любопытством перелистнул обтрепанную книгу в темном переплете, ту, которую нашел в подворотне, оброненную кем-то. То был учебник «Систематический курсъ древней истории» выпуска 1900 г. Раскрыв на закладке пожелтелой, Антон прочел:

«Разгромъ Рима. Лишь только Сулла уплылъ с войскомъ на Востокъ (87 г. до Р.Хр.) демократический консул Цинна попытался произвести государственный переворотъ въ пользу своей партии…

Буйные войска вождей вошли въ Римъ и пошли по улицамъ великого города для грабежа, убiйств и насилiй. Все почти вожди оптиматовъ, люди самыхъ знатныхъ фамилiй, сенаторы, бывшiе консулы, оказавшiе великiе услуги родинъ, были убиваемы безъ всякого суда и слъдствия; грабители бросали ихъ тела на съъденiе собакам и птицамъ, грабили и разоряли дома и конфисковали недвижимое имущество; особенно неиствовали рабы въ домахъ своихъ бывшихъ господъ. Утоливъ, наконецъ, жажаду кровавой мести, Марiй и Цинна потребовали, чтобы ихъ избрали консулами; приказание было исполнено безпрекословно. Но Марiй не дожил до конца своего седьмого консульства: мучимый страхами и угрызенiями совести, ужасный старикъ умеръ в 86 г., избавивъ Римъ от своего страшного присутствiя. Цинна же въ теченiе двухъ лътъ заботливо старался упрочить владычество демократовъ и готовился уже отплыть на Востокъ для борьбы съ Ссулой, но былъ убитъ возмутившимися солдатами (84 г.)».

«Когда узнаешь, — подумал Антон, — о свидетельстве подобных человеческих буйствах, изморах и рукотворных катаклизмах, не перестаешь удивляться вновь всем мерзостям рода человеческого, падению и возвышению каст и цивилизаций, а главное — живучести вопреки всему океана людского, за счет которого и еще бурлит при нас история его».

В свежеутреннем разливе света Антон шел вверх напрямик по еще нескошенным разводьям знакомого по детству ближнего поля, воглого, росистого; шел один налегке в поглощенной тишине: спешил домой после долгого отсутствия. Такой восторженный. Его снова обдавало — и до чего ж приятно то испытывать! — первозданной росной свежестью; ботинки и штанины его брюк ощутимо намокали, набухая влагой, тяжелея с каждым шагом. Зато как легко дышалось. И вблизи него, по самой гуще травяной, свитоспутанной — повсюду отливали серебристо кругленькие капельки-росинки на разных листочках, чашечках, узорах, что в подставленных везде с готовностью ладошках — с пронзительной ясностью и новизной для Антона. Все-то самое что ни есть обыкновенное и давным-давно знакомое его глазам, виденное столько раз наяву и что теперь почему-то бесконечно ему грезилось. По чему он скучал бесконечно, живя в большом городе.