Вадим Каргалов - Даниил Московский

Огляделся Олекса — не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.

У самой проруби парни один другого подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:

— Ужли побоишься, Олекса?

Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой по льду, ноги обожгло, подскочил к проруби — и в воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лед, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.

— Молодец, гридин, — говорит князь Даниил…

Разлегся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником березовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать…

Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена…

Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом, вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с медом, и все это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную, а то ненароком и гости незваные нагрянут — ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от кого судьба великого князя зависит.

Люд его корил, он-де к татарам льнет, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Федор Ростиславич и Константин Борисович — всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае еще и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти еще не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал:

— Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошел войной на московского конязя.

От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:

— Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.

Тохта брови насупил:

— Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..

Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:

— Дань нищую привез Елистрат из полюдья!

Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:

— Обеднели деревни за Клязьмой.

— Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правеже, поумнели.

— Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.

— Мыслишь, поверю? — спросил насмешливо. — Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.

У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.

Андрей Александрович озлился:

— Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.

Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась воронья стая, грая, закружила над Детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.

Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколь раз заставлял отроков гонять ее, да все попусту. Спугнут стаю, она на купол другой церкви опустится. А когда Орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы…

И сызнова память к недавнему разговору с митрополитом повернула. Вспомнил, как Максим сказывал, он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:

— Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?..

Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок. Наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:

— Ну-тко, бит будешь, Аким!

Стремянный погладил коня по холке, отвел на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:

— …Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую…

А владыка в ответ:

— Почто же ты с удельными князьями враждуешь?

— Не я, отче, они меня не чтут. Разве великий князь да не вместо отца им…

Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:

— Время, князь-батюшка, трапезовать.

— Чем потчевать намерилась?

— Да уж постаралась, князь-батюшка, ушицей стерляжьей да ножку баранью в тесте запекла.

— Ну тогда веди к столу.

Еще раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.

Еще Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями, и почтовые ямы, не успев появиться, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.

На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.

Прошлым летом наскочили на нее дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.

В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-черному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушел он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жилье, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студено, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой…

— От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.

— Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.

И глаза потер: дым разъедал.

Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.

— Эк завел ты нас куда, — буркнул Бирюк.