Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Ждану стало жутко.

— Ты кто будешь?

Тот глухо закашлялся, затрясся всем телом, а отдышавшись, ответил:

— Кто я?.. Смерд есмь княжой… Будило… Коваль из Путивска… Что над Десной… Слыхал?

— Слыхал… За что же тебя сюда бросили?

— Хе-хе! За что… За веру нашу праотцову… За то, что поклонялся не Богу-Отцу, Богу-Сыну и Богу-Духу Святому, а солнцу и небу, ветру и грому, рощам и лесам, водам и пущам. За то ещё, что не давал десятины попу на церковь, а тайно носил требу в лес или в поле нашим богам и там поклонялся им и молился… Кто-то, оказалось, подглядел и донёс попу Маркелу. А тот, возымев на меня зло, донёс епископу Савватию. А Савватий, гречин хитрый и коварный, приказал черноризцам схватить меня, забить в кандалы и бросить к княжой поруб…

— Князю Игорю ведомо про это?

— Тут целую зиму просидел, но князя ни разу не видал.

— Так надо обратиться к нему!

— Обра-а-титься!.. Скажешь такое! К кому обратиться? К этим стенам? Иль, думаешь, стоит слово сказать, как тут же откроют пред тобою дверь, возьмут под белы руки и отведут прямёхонько к самому князю в хоромы?.. Нет, братец, князь видать, заодно с епископом. А тот гречин не одного из внуков Даждьбога сгноил в яме или сжёг на костре… И меня ведь такая доля ждёт…

— А бежать отсюда…

— Бе-е-жать!.. Я не раз каждое звено цепи ощупал — не перервать, не перетереть о камень! Не такими коваля она кована… Каждую щёлочку в стенах осмотрел — не расколупаешь, не пролезешь… Хоть головой о стену бейся — ничего не придумаешь!

— Что же делать?

Верить! Верить нашим богам стародавним!.. Они помогут!.. Всему на свете рано или поздно наступает конец — и зиме, и лету, и жизни, и славе, и богатству, и страданиям. Вот и нашей с тобой беде тоже будет когда-то край! Ударит Перун молнией в княжой хором, испепелит его — и мы выйдем из этого проклятого подземелья под ясные лучи солнца… Станем вольными людьми… А не ударит Перун — налетит черным смерчем Стрибог, закрутит, завертит над Игоревым градом, разрушит хоромы, разметёт валы, и мы тоже выйдем отсюда к живым людям… А не выйдем, тогда Марена приголубит нас своею могучей рукой, и заснём мы на веки вечные, а души наши переселятся в других людей, а может в зверей или в зелёные деревья…

— Значит, конец нашего заточения может оказаться разный…

— Конечно разный… Но страдания наши окончатся… Так что верь, и у тебя на сердце станет легче. А слезами горю не поможешь.

Будило зазвенел цепью, подошёл, обнял Ждана за плечи. Юноше стало от его крепких объятий теплее, в горле не стало горько-солоноватого комка, а на душе действительно посветлело, будто в мрачное подземелье вдруг заглянул солнечный лучик надежды… Общее горе было поделено пополам, и он почувствовал, что с его плеч будто снята часть тяжести.

Любава металась в горячке на широкой деревянной кровати в просторной хоромине боярина Славуты. Ей казалось, что из тёмных углов, куда не доходил свет от лампадки и свечек, вылетают, как черные вороны, призрачные чудовища с огромными клювами и когтистыми лапами. Они неистово набрасываются на неё, хватают за руки, ноги, за косы и тащат куда-то в страшные провалы. Дышала тяжело, прерывисто. Лицо её побледнело, осунулось, губы запеклись, а в прекрасных черных глазах затаилась смертельная тоска.

Возле неё сидели трое: Славута, его кухарка и Самуил. Все были сумрачны, встревожены. Когда рана начала заживать, девушку постигло новое лихо. Вдруг запылала горячка внутри груди, её жгло как огнём, жар охватил всю, и горит она в нём вот уже который день. А этой ночью ей стало совсем плохо: начала задыхаться, метаться на кровати, не находя себе места. Запёкшиеся губы непрерывно шептали:

— Жданко, пить! Жданко, где же ты? Пить, пить!..

Мальчик слуга внёс горячее питье, и Текла напоила девушку из чашки отваром липового цвета, малины и ромашки. Славута натёр салом грудь и спину, приложил припарки из квасного житного теста, замешанного на горчице, мёде, рапсовом масле и настоях каких-то, только ему известных кореньев и трав. Самуил непрерывно менял на её лбу тонкий рушник, смачивая его в холодной воде, и тот рушник мгновенно высыхал, становился тёплым, даже горячим.

Закутав девушку шерстяным одеялом, Славута вымыл в тазике руки, отошёл в дальний угол хоромины и устало опустился на скамью. Самуил присел рядом с ним.

— Ну, что? — спросил одними губами.

— Плохо, — вздохнул боярин. — Если до утра не полегчает, то нужно звать попа… Бедная дивчина! Такая молодая, красивая…

Славута провёл ладонью по глазам, словно согнал с них невидимые слезы. Ему и вправду было жаль эту молодую жизнь, что не успев расцвести, вот-вот могла угаснуть.

Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал, как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.

Позднее он научился выхаживать при болезнях своих детей и княжеских, в походах не только подбадривал воинов песнями и рассказами о прошлых походах и победах, но и лечил больных, перевязывал раненых, стягивал в лубках сломанные кости, вправлял вывихи, а при необходимости пускал кровь… И никогда не делал разницы между князем и смердом, между боярином и закупом. Для него все они были людьми и, когда удавалось поднять кого на ноги, чувствовал себя счастливым.

Не выходил, не поставил на ноги лишь двоих, самых дорогих и родных — свою жену и единственного сына. Жена Евпраксия сгорела десять лет назад в такой же горячке, от которой сейчас тает Любава. А сына, двадцатипятилетнего витязя, привезли годом позднее из-под Лубна, что над Сулою, на носилках между конями, с половецкой стрелой в груди… Две недели боролся тогда Славута за его жизнь, все свои знахарские знания приложил, все мази и отвары применил, приглашал всех лекарей, что славились в округе умением лечить, — и греков, и венецианцев, и немцев, и иудеев, и своих. Ничто не помогло. Никто не спас ему сына. Угас, как свеча, оставив в сердце отца по себе незаживающую рану…

Три дочери — как отломленные ветви. Повыходили замуж — выпорхнули из гнезда. И все далеко — одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей — сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё — щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их, как родных.