Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)

А ведь князь не только нетерпелив, он умом непроворен. Думает, сила у него, но силы лишь на начало хватит, побахвалиться. Держать поводья не станет, пирная чаша его пальцам привычней. Вот и раздергают поводья в разные стороны, то натянут, то отпустят, еще и разорвут, как жабу. Значит, впереди десятилетия случайных походов, грабежей, меньше станет полей, скота, меньше домов, а значит, и деревень. Больше рабов. Набеги начнутся, города зашатаются. А князь лишь укрепится в сознании своей силы, чем слабее будет становиться, тем больше о себе полагать. Но кобник не увидит этого. Если солгать сейчас, сказать, что гадание неблагоприятно для задуманного? Умом-то князь хоть не проворен, но хитер и дотошен, не разберешь, что на самом деле понимает, а где только вид делает.

Кобник дал сигнал, князь Игорь точным движением рассек петуха, склонился над алтарем и торжествующе засмеялся: боги поддержали его.

За малую толику петушиной крови я показал кобнику, какая судьба его ждет. Да только людишки боязливы, редко противятся Судьбе-Мокоши. Ну, его голова, его дело.

Почему же я, великий, могучий и прозорливый, не помогаю Игорю? Трусость ли его отвращает меня? Тот страх, что родился в корнях платана, когда малолетний Игорь следил убийство Аскольда и Дира, тот, что утвердился после данной Веремиду клятвы – пусть меня разорвет? Или отвращает то, что позже людишки назовут русским характером, – отсутствие меры? Меры Игорь не признает, если бражничает-гуляет. В бою же нет у него размаха, в бою мера тут как тут. Какой это характер, если Игорь под Ярилой ходит, хмельной к обеду почти всякий день? Был бы характер, во всем бы проявился, без удержу. А воюет он под страхом. Власть хмельного Ярилы над Игорем сильнее моей, одного Ярилу чтит Игорь, как должно чтить бога человеку, потому и не привечаю князишку. А пуще за то не помогаю, что как бы Игорь себя ни понимал, как бы ни возвеличивался в душе, перед собою ни красовался, а выжжено на нем Судьбою-Мокошью клеймо неудачи. Вот Ярила и подхватил его, клейменого, любит, яростный, у Мокоши добычу увести. Кругом воры, глаз да глаз нужен всякому богу! Недавно Игорь за пирами да бражничаньем дела забыть старался, обиды заливал. Но однако же встряхнулся: Ярило под землю до следующего года лег, Игорь на коня сел – дела вершить, власть забирать. А придет время, Ярило свое потребует и получит. Тогда-то Игорь без чаши и головы с перины не поднимет. Сегодня с чашей за столом забавляется, а настанет день, с чашей на коня сядет, иначе и желания не возникнет; силы только в ней найдет: в перестоявшей никчемной хмельной влаге. Пряная кровь его не горячит! Сядет с чашей в седло, сядет да поскачет за данью к могучим древлянским вязам, чтобы они разорвали его: половина Судьбе Мокоши, половина – Яриле. Люди скажут: древляне дикие Игоря за жадность порвали. А чего ждать от людей, разве они суть видят? Разве знают, как мы, боги, добычу делим? А всего больнее, что и это не сам я увидал, мальчишка показал немощный.

Нет, Свенельд мне милее: разумный, холодный, расчетливый, подобно ящеру. Если и проявляет слабость, то все от молодости. Состареет – обучится жить без слабости. Слабость у Свенельда самая что ни на есть смешная из людских: привязчивость да верность. Да влюбленность. Пройдет.

– Принеси-ка молока, милая! – не попросила, приказала Оприна.

– Сама сходи, мне печку растоплять надо, – ответила Либуша, крепко усевшись на лавке. Она и не думала топить печку, хотя давно пора стряпать обед, испечь хлеба, опара переходила и рвется наружу из тесной кадушки. Но страшно испачкать золой нарядную рубаху с широкими расшитыми рукавами, не хочется снимать праздничные браслеты, надетые не только для Купальского танца, но для Гудилы. И для этой тоже, которая молока требует, от лавки оторваться не может, как только не отсидела себе все кости; для этой, для нее надеты браслеты! Чтоб не слишком много о себе понимала, чтоб видела, как у них в городе нарядиться умеют, причесаться, хоть и не были в Царьграде, не ходили по белым мраморным полам с черными восьмиугольными вставками на стыках плит.

– Да не мне молоко-то, видишь, отрок есть дожидает, – возмутилась Оприна. Она бы и смолчала – что с этой невежей нечесаной говорить, но надо же невежу научить обхождению, так положено. Если кто знает больше другого, лучше другого, надо поделиться. Вот Оприна делится обхождением, хотя ей никто и спасибо не скажет, но это ее долг как гостьи и умной жены. А то еще: не поставишь вовремя на место, так тебя же саму начнут принижать, учить.

– Что у них за обычаи, молока не поднесут! А врут везде, что вы здесь гостей равно богов почитаете. Врут люди, что нитку прядут, – делится обхождением Оприна.

– Так то хозяева гостей почитают, а ты не в моем дому к столу села, не моя гостья. Да и не упакаешь на тебя, – Либуша все же чувствовала себя пусть временной, но хозяйкой здесь, в землянке Вольха. Но уступать нахальной гостье не собиралась ни словечка, согласна была ради этого даже умалиться.

На некоторое время в полумраке землянки воцарилась хрупкая слюдяная тишина, берегини перевели дух, складывая прозрачные пальчики колечком от сглазу. Но куда маленьким берегиням уберечь тишину, если в доме воюют две женщины!

– А правду еще говорят, будто у вас и княгиня в поневе ходит? Как крестьянка или рабыня? В будние дни, я хочу сказать. На празднике-то я с нею за одним столом сидела, выходной ее убор видала, как тебя, – тотчас поправляется гостья, желая подчеркнуть свою близость к княжескому двору. Хотя к чему спросила? Откуда этой невеже знать, может, она и княгиню-то толком не видела? Точно, не видела! На общих праздниках много не разглядишь в тысячной толпе. Княгиня наверху, толпа снизу взирает. Ага, кто ее, невежу, близко к княгине пустит?! Поди, от нее навозом пахнет, от ее домашнего платья. Это сейчас расфуфырилась, фу-ты, ну-ты, ручки гнуты. Надо, ох, надо поставить на место! И Оприна невинно заметила в продолжение речи: – В греческой земле такой одежды, как понева, не ведают.

– Там все сплошь драгоценной объярью убираются, не иначе, чтоб кости жесткой тканью прикрыть, – парировала Либуша. На ярких маленьких картинках в драгоценных книгах – целых две такие книги хранились в палатах княгини Ольги – Либуша как следует разглядела Византию. Греческие женщины – писаные красавицы с ровными дугами бровей, у накрытого стола сидят, а за ними бурая зубчатая скала с быстрым ручьем, но те красавицы – царевны, поди. Под просторным мафорием тела-то у них не видно было. А рабыню греческую одну всего видела, не на картинке – у заморских гостей: худая, как щепка, черная, страшная, глаза черные – недобрые. Стало быть, прочие гречанки не должны сильно от той рабыни отличаться: под одним небом живут, у одного моря. Поди, большинство такие жилистые и есть.