Зот Тоболкин - Грустный шут

— Шибче шагай, ведьма! Так до ильина дня прошлепаем! — старшой опоясал Потаповну кнутом, сбил ее и расхохотался. — Несладко? А ты заколдуй меня! В цветок преврати аль в змея…

— Чо тя превращать-то? И так змей, — бухнул Пикан. Получив удар по лицу, выдернул обидчика из саней, уронил и начал таскать по снегу. Конвой, хоть и не сразу, может, нарочно выжидали — пускай старшого мордой повозит! — кинулся на выручку. Скрутили помора, опять избили.

— Так-то лучше, — постанывая, бормотал старшой. Крепки кулаки у раскольника!.. О-ох! — Вы тоже хороши! — накинулся он на подчиненных. — Могли бы и раньше его подмять.

— Боже милостивый, буди меня грешного, — взывал к богу Пикан, браня себя за невоздержанность. Терпеть надобно, все вынести, что ниспослано жестокой судьбой в испытание. Терпел же Иисус, сын божий, не роптал, Пикан тоже все вынесет. Только бы не измывались над верной подругой, над Потаповной. Молил бога дать ей сил. Рядом, горбясь, шагала Потаповна, улыбалась морщеными разбитыми губами, сплевывала стынущую на лету кровь.

— Дойдешь, Антонидушка? — тихонько пытал Пикан, приноравливаясь к неширокому шагу жены.

— Далеко ль до Тобольска-то?

— Столько, да полстолька, да еще четверть столька, — скалил зубы старшой.

— Добреду, — бодро отвечала Потаповна, изумляя старшого. — Боле того хаживала.

Страх брал малого: не оборотни ли? Бьют их, увечат, терзают голодом, морозят — живут, окаянные! Конвою невтерпеж: холод до костей пробирает, дерет через тулупы, через меховые пимы собачьи. А эти двое не жалуются, идут потихоньку, переговариваются, словно за век не наговорились.

Старушонке уж в глызину пора превратиться, она воркует о чем-то. Оборотни, чистые оборотни!

Старшой поглубже утопил нос в воротник, толкнул сидящего рядом служилого:

— Слышь, Малафейко! Не иначе колдунов везем?

— Колдуны богу не молятся.

— И то верно. Дак, может, святые они, а? — старшой успокоился. Сразу-то не обратил внимания, что ссыльные не наговоры шепчут — молитвы.

Скучно в дороге. Со скуки всякая блажь в башку лезет. И пел старшой, и побывальщинки сказывал, сны видел. Те сны Малафей разгадывал. Часто их видел. Что ж не видеть-то, когда поверх борчатки нагольный тулупище. И вся провизия в мешке. Жрет хлеб и сало тайком, сволочь! А скажи — в зубы схлопочешь. Когда подвыпьет — смотрины устраивает своему малочисленному войску. На ветру пронзающем под ружьем держит. Ох, жизнь собачья! Зачем только на свет родились? Сами муки неисчислимые терпим и людей, ни в чем не повинных, мучим, гоним бог весть куда. Где она, эта Сибирь? Где Тобольск, в котором, по слухам, многие православные нашли себе упокой? Судьбина проклятая, заголи ей задницу! Шарахнуть бы по затылку старшого, из саней вышвырнуть да, тулупчик его надев, подремать вволю. А потом сальца откушать, сухариков погрызть, разделив с товарищами. Они во втором возке часуют.

Старшой дремлет, зажав в кулаке недоеденный кус сала. На бороде слюна застыла. Боров ненасытный!

Такой ненавистью сдавило сердце — задушил бы старшого сонным. Да вот свидетели…

«А пожалуй, не пикнут», — решил Малафей.

Возок на гору взобрался. Внизу пропасть, каменные зубы утеса. На один из зубов угодишь — пронзит насквозь. Распустив руки Пикану, казак моргнул:

— Помоги-ка!

Вдвоем опрокинули возок — старшой вниз покатился. Не успел проснуться, как оказался на том свете, стукнувшись виском о каменное острие.

— Беда-а-а! Старшой убился-я-а! — заблажил Малафей, упреждая взглядом Пикана.

Казаки в заднем возке встряхнулись, продрали глаза. Остановив лошадей, подскочили к Малафею:

— Пошто выпал? Как?

— Понесли кони… опрокинули. Я как раз погреться выскочил. Догоняю — он уж туда полетел… — утирая лукавые слезы, частил Малафей.

— Выскочил… смотрел бы в оба, — упрекнул его рыжий казак дюжий. — Эдак мы всех порастеряем.

— Старообрядец-то пошто развязан? — спросил другой казак, сутулый и долгий, ощупав Пикана недоверчивым взглядом.

— Ефим Егорыч старушонку нести велел — совсем сомлела, — нашелся Малафей. А слезы из полуприкрытых, все схватывающих глаз сыпались, сыпались.

Потаповна крестилась, беззвучно шевелила губами, молясь за убиенного. Пикан водил сумрачными бровями, хрипло прокашливался. Просиверило в пути. Как бы не обезножеть.

— Ну ты! Хайло-то свое притвори! — начальственно прикрикнул Малафей, моргнув староверу.

Все решили: быть Малафею старшим. К тому жив службу всех раньше поверстан. Он поупрямился для вида, потом как бы нехотя уступил:

— Ну, коль выбрали — не пожалеете. Тулупчик по очереди носить станем. Щас твой черед, Орефий. Надень.

Казак, сутулый, подозрительный, сразу обмяк, тулуп принял без возражений. Если и заподозрил что — смолчит. Да и Малафей непрост. У него на всякую рыбку приманка.

— За Ефим Егорычем-то кому лезть? — обвел товарищей взглядом, остановился на Орефий, сразу потерявшем в росте. Казаки молчали. Кому головы своей не жаль? Спуск гибельный.

— Тело-то надо земле предать. Крещен был покойничек-то… — настаивал Малафей, давя взглядом Орефия. Стра-ашно! А прикажет старшой — полезешь. «Не на меня бы выбор пал…» — думал каждый.

— Я добуду кобеля вашего, — пробурчал Пикан. Все облегченно вздохнули. Потаповна ахнула: «Мыслимо ли: сам смерть себе выбрал. Разобьется — следом за ним прыгну». Отговаривать мужа не стала. Знала: бесполезно. Срастив двое вожжей, верхний конец Пикан подал старшому:

— Сам выберусь, ежели господь не попустит. Убиенного примете.

— Убиенного? — опять прицепился Орефий. — Кто ж его убил?

— Рука господня, — коротко отозвался Пикан и полез. Спускался ловко, расчетливо, пальцы отыскивали в скалах незаметные глазу щели, нащупывали зацепки. Добравшись до карниза, сделал передышку.

— Эй, пошевеливайся там! — торопил Малафей.

— Скоро надо — лезь сам, — огрызнулся Пикан, не двигаясь. «Вот жил человек, — думал о покойнике, — злобствовал. Кто добрым словом теперь помянет?»

— Выберешься — ребра посчитаю, — падает сверху неискренняя Малафеева угроза. Пикан слышит ее и не слышит. Нужно запомнить спуск, чтобы потом тем же путем взобраться. В двух местах скала, как лысина. Не за что зацепиться. Э, чего там раздумывать! Господь не оставит. И — снова шаг за шагом, изо всех сил удерживая отяжелевшее тело, спускался по снежнику. Скала сверху казалась гладкой. На его счастье, и в ней оказались выщербинки, хоть и непрочно, да все-таки впился ногтями, завис, нащупывая правой ногою выступ. Выступа не было, а силы кончились: шесть с половиной пудов держались на кончиках пальцев. От нечеловеческого напряжения заныли ногти, отлила кровь. Прижавшись к скале, еще мгновение заставил удержаться себя, но сорвался и полетел вниз. «Ну вот, все», — подумал отрешенно. А руки непроизвольно шарили по холодному камню.