Зот Тоболкин - Грустный шут

Язык князя уж был готов сказать всю правду, помешал Пинелли. Взяв со стола гусиную лапку, сунул ее в рот хозяину, смеясь, приказал:

— Жуй, сеньор!

Князь с жадностью зажевал гусятину, словно никогда ее не пробовал.

— То гипноз называется, — сказал Пинелли. — Он дает огромную власть над людьми. Нельзя пользоваться ею в недобрых целях. Сейчас мы гости.

— Говорил, в деньгах нуждаешься… — смутился Барма, испытывая неловкость перед итальянцем. — Может, выпросили бы малую толику.

— Необходимые средства добуду сам, — с пафосом заверил итальянец.

Барма улыбнулся: «Ты добудешь! Последнее, что есть, с себя спустишь». Возражать, однако, не стал. Пинелли — безобидный чудак, а чудаков Барма жалел, хотя относился к ним покровительственно: «Они как дети малые!» И Луиджи помешан на своем городе. А просто ль целый город выстроить? Легче купить или завоевать его. Вон столицу-то вся Россия строит. Под каждой сваей чья-то жизнь, а часто не одна. Но город не шибко споро растет. Леня ж один собрался выстроить задуманный город по своим чертежам и планам. Чудак, истинно чудак!

Князь между тем глупо ворочал глазами, чавкал, показывая в эту минуту, быть может, всю свою животную сущность, в иное время скрытую от людей.

— Вот они, князья-то, — брезгливо скривился Барма, искавший в человеке подлинно человеческое. Гладок князь с виду, разодет, говорун отменный, а вот проглянуло наружу все уродство души. Неужто всяк человек таков?

— Так, Тима, так! Людей без грехов не бывает, — подтвердил Пинелли, вероятно больше Бармы знавший человеческую натуру. — Потому и хочу воспитать человека совершенного. Это возможно лишь в моем городе.

— Из князя… тоже человека можешь сделать? — усомнился Барма, сунув Борису Петровичу другую лапку. Прежнюю князь оглодал и теперь жевал воздух. Это было смешно и жалко.

— А он человек, Тима. Он человек, но забыл про это.

— Может, и не знал никогда.

— Разбуди его… и — пореже пользуйся своей властью, — сказал Пинелли. Склонившись над Бармою, признался: — Ведь я тоже гипнозом владею… но избегаю. Это страшная власть!

Барма хлопнул знаменитого зятя своего по щеке, отнял кость:

— Будет жевать-то! Ишь оголодал!

Князь проснулся.

— Что же было со мной? Летал куда-то, — протирая глаза, вспоминал князь. Пинелли кивал, посмеивался. Барма, как ни в чем не бывало, теребил за уши зайца.

— Не в Тобольск ли? Как там родители наши, скажи…

«Он что-то сотворил со мною, — думал лихорадочно князь, изо всех сил стараясь восстановить отрезок времени, начисто выпавший из памяти. — Неужто околдовал меня, дьявол? Вот щас в козла обратит аль в мушку…»

— Они… не знаю, — князь в этот раз сказал чистую правду. Давно начал примечать за собой странное стремление — говорить правду. Но, пытаясь быть искренним, Борис Петрович вдруг обнаружил, что люди не нуждаются в его искренности, больше того, прекрасно обходятся без нее. Впрочем, он и раньше знал об этом, но тогда его ложь вполне уживалась с всеобщею ложью большинства. Теперь же маленькая правда князя вступала в противоборство с ложью окружающих, и он боялся своей правды. Но, родившись из крохотной и неприметной капли, она потекла ручейком, который мог превратиться в реку. С течением этой реки князю уж не совладать. Захватит оно Бориса Петровича и неизвестно куда вынесет. Князь противился силе этого колдовского течения, но ничего не мог с собой сделать.

— Не знаю, — повторил он, мысленно разбранив себя за правдивость. Но если б его опять спросили, он повторил бы то же самое. — Я напишу в Тобольск… там есть мои люди — проследят.

— Вот это не надо, — погасил его пыл Барма. — Знаю, как следят твои люди. Уж лучше не трогай, Борис Петрович.

— Не буду, — истово обещал князь, уловив в голосе Бармы угрозу.

— Леня, ты бы с Дуней позанимался, — сказал Барма, поскольку дальнейший разговор касался только его и князя. — Давно в дверь заглядывает.

Пинелли, ни слова не говоря, тотчас вышел. Любил он эти редкие часы занятий с усердной и внимательной ученицей. Она открывала для себя светлый и радостный мир знаний, а Пинелли — нового и прекрасного человека, очень похожего на тех людей, которыми он мысленно населил свой город.

— Теперь вот что, Борис Петрович, — Барма поиграл с зайцем, взял груздь соленый с тарелки, понюхал, но, полюбовавшись луночкой, есть не стал, словно боялся, что отравится. — Говори уж, зачем призвал?

— А чтоб при сестре был, — соврал по привычке князь и тут же поймал себя на лжи и, зная, что ложь эту Барма заметит, признался: — При дворе хочу пристроить…

Это была правда, и теперь имело смысл продолжать беседу. Барма шевельнул морщинами на лбу:

— Давай условимся наперед: не юлить друг перед другом. Не дети мы — в жмурки играть. Обводить вокруг пальца и я умею. Эту увертку в вину не ставлю — таков уж ты: не юлить не можешь. А дальше знай: на ложь ложью же отвечать стану. И тогда тебе не пользы, а больше вреда от меня будет.

— Да я, Тима, не нарочно. Язык так приучен. Но про сестру-то я верно сказал: любит она тебя. Больше мужа своего любит.

— Про то сам не хуже знаю. Сестре брата не любить гоже ли? Сам кровь за нее отдам до капли. Так что знай: за малую слезинку ее в ответе будешь.

— Я разе могу Дуняшу обидеть? Себя скорей тыщу раз обижу. Ее — никогда! — горячо, искренне заверил князь; это была чистая и великая правда. Это была любовь, поздно и нечаянно к нему пришедшая. Она-то и заставила князя говорить иным языком. Она вывернула наизнанку всю его сложившуюся жизнь, наполнила ее тревогой и счастьем. Каждое утро князь вставал с мыслью: сегодня мне хорошо, потому что в моем доме поселилась сказка.

— Значит, хошь завести при царском дворе уши? А что ежели уши эти, — Барма подергал себя за мочки ушей, задумался, — что если их вместе с головой оттяпают? Ты волк, там волки почище.

— Ты разве глупей их, Тима? Сметлив, увертлив. И разным разностям научен… кем-то, — осторожно закончил князь.

— Чертом, князь, самим чертом!

Барма шутил, но проезжий скоморох, учивший его фокусам, во время действа и впрямь был одет чертом. Он первый подметил необыкновенные способности сорванца из Светлухи. Вскоре Пикапы потеряли сына, с полгода о нем не было ни слуху ни духу. Когда он появился наконец, стал вытворять какие-то чудеса.

Где скоморох тот веселый? Жив ли, на дороге ли где замерз? А может, в застенке скончался? В этом кишащем страстями мире жизнь и смерть шествуют рядом: неизвестно, кому из них ты больше полюбишься.

Затее княжеской Барма не потрафлял бы, но он и сам подумывал, как попасть во дворец. Будет случай — вернет сторицей все, что вытерпел от Бориса Петровича. В том поклялся себе, когда связанный лежал в подземелье.