Зот Тоболкин - Грустный шут

— Почему же ненец-то? — возражал Митя. — Я русский.

— Ненец, — пояснял Гусельников-старший, — по-ихнему значит человек.

— Эко, нашел чем гордиться! — проворчал Бондарь. — Че-ло-век… А тебя кто грабил? Не ненцы ли? Человек! Хха! Зверь и тот меру знает. Человечьей жадности меры нет. Человек! Ишь ты!

— Ненец! Ненец! — упрямо повторял Ядне.

Он был привязчив, как ручной олененок, авка, постоянно бегавший за Гонькой. И Гонька к маленькому оленю привык, баловал его, кормил с ладошки. Олень да Иванко — две его слабости. Из-за них стал небрежно вести журнал. Иванко ровно понимает, что говорит ему Гонька, мельтешит пухлыми ручонками, улыбается. Сегодня у него банный день.

Под горою, в затишье, Барма с Бондарем соорудили баньку Дело нехитрое: отыскали впадину меж скал, засыпали снегом и накрыли шалашиком. С самого утра горит там костер, греются гранитные камни. Камни Барма бросает в воду. Вода, пузырясь, пенится, булькает. Бьет в ноздри хвоей и древесной смолкой. Пахнет распаренной шкурой, которой накрыли нарту в шалашике. Даша облила нарту холодной, потом теплой водой, разделась и стала купать сына. Иванко улыбался, во рту поблескивали тускло крохотные резцы.

— Ох, едок будешь! — щекотала Дарья Борисовна сына. — Ох, мужик! Поревут от тебя девки!

— Не угорели? — окликнул снаружи Барма. — Спинку не потереть?

— Ну тебя! — притворно рассердилась Даша.

Он заглянул в «баньку», чихнул, сморщился: плутовская, веселая рожа!

— Уж ладно, входи, — схватила мужа за нос, и впервые они вымылись вместе. Впервые увидели друг друга нагими. Жесткое, словно из бронзы отлитое тело Бармы и нежное, словно белое облако, Дашино тело породили вон то маленькое прелестное существо, агукающее в деревянном корытце. Машет всеми четырьмя крылышками, словно летит, и сердца переполненных счастьем родителей устремляются за ним.

— Ладный парень! Токо ты и могла такого родить, — с силою стискивая жену, ликовал Барма.

Вселенная замерла на мгновенье, которое для всех прочих длилось не менее получаса.

— А если опять понесу, Тима? — обессиленная, светлая, пахнущая паром, хвоей, материнским молоком, спрашивала Даша. Глаза ее были широко раскрыты, но видели только губы Бармы, всегда твердые, насмешливые, сейчас — нежные, улыбчивые.

— Рожай, Даня, чтоб больше Пиканов было! Чтобы Русь жила… Рожай!

— Чо ты все о Руси? Жила она и жить будет.

— Рвут ее, Даня, воруют, — посуровел Барма. Помолчав, стал одеваться. — Пойду. Там уж, верно, потеряли меня.

— А я еще погреюсь маленько. Стосковалась по бане.

— Грейся. После приду за вами.

— Сама дорогу найду. Тут близко.

— Гляди.

Ушел, негромко напевая.

«Невесел он чо-то. И песни грустные, — вслушиваясь в затихающий голос мужа, думала Даша. — А мне славно! Мне ничегошеньки боле не надо. Был бы он да Иванко…»

У входа кто-то фыркнул, заскребся.

— Кто там? — Даша накинула шубу, выглянула. — А, ты, — улыбнулась авке, отыскавшему ее. Видно, заскучал малыш без Гоньки, который весь день занят с Митей. — Заходи, — она впустила олененка. Хлебнув горячего тумана, тот прянул обратно. — Жарко? Ну там жди.

Но, вытолкав авку, долго еще нежилась в тепле, плескала водой на сына. Выйдя на улицу, изумленно ахнула: буранило. С неба валились тяжелые хлопья. Даша слизнула павшую на губу снежинку, рассмеялась.

— Ну, веди, — сказала жавшемуся к ней олененку. Она рассмеялась: «Как славно быть матерью! Как радостно быть женой такого необычного человека! Будь благословен плод чрева моего!»

Олененок брел, подставляя бочок снегу. Снег облепил ему лоб, холку, правую половину головы. Он отряхивался, мерз и все плотней прижимался к женщине.

— Дай-ка я обмету тебя! — Даша остановилась, смела с него снег, прикрыла плотней лицо сына. — Спи, крохотка! Спи, зернышко! Что, авка, может, вернемся? Буран-то лучше переждать в бане.

Олененок, однако, заупрямился, вскинул зад и отпрыгнул играя: «Что ж? Догоняй!»

— Не балуй! Иди обратно! — прикрикнула на него женщина. Он не подчинился. Отбежал дальше. — Заблудишься, дурачок! Попадешь волку на ужин.

Но стоило ей шагнуть — авка отбежал еще дальше Выговаривая разыгравшемуся авке, Даша то настигала его, то отставала. Наконец, рассердившись, прижалась спиною к дереву и перевела дух. «Что деется-то, господи! Ни земли, ни неба… А я тут в догонялки играю — нашла время. Надо возвращаться. Пойду следом своим, пока не замело. Уж порядочно утрепала…»

Пошла обратно, но след с каждым шагом пропечатывался все меньше и скоро совсем пропал под толщей снега.

«Не заблужусь, — подбадривала себя Даша и шла, но шла уже не в ту сторону. — Баня-то подле горы. А горы вон там…»

Думала, что идет к горе, а уходила в урман. Закружилась, гоняясь за авкой. Он, шалопутный, не убегал уж теперь а пугливо жался к ней, вздрагивал. Дальше было не до олененка. Одна мысль — выйти, не простудить ребенка — заслонила весь мир. Она спешила, уходя все дальше от горы, от бани, чувствовала, что идет не туда, меняла направление металась, кричала. Но крик ее глох.

— Тима, родненький! Ти-имушкааа! Не теряй меня! Не теря-аай! — молила она.

Барма искал ее, все искали, даже Першин. Но тренированный нюх ищейки здесь был бессилен.

Место, где Даша, обессилев, упала, было плотно заслонено от людей мятущейся белой пеленой. Казалось, рушится божий мир, вскипает белыми бурунами, и человек в этой неуемной яростной мгле — всего лишь жалкая капля.

Собравшись в баню, Даша оделась легко: шаль да шуба. Пожалела сейчас о малице. В ней и в снегу ночевать не страшно: «Да, может, буран-то скоро кончится? Сяду, пережду…»

Вырыв бурками яму, припала к земле, уронив с собой рядом авку. Иванко заворочался: наверно, промок. Даша напряглась, стряхнула с себя в мгновение ока наметенный сугробчик и выпросталась из шубы. Сдернув нагретую жарким телом исподницу, спрятала под шубой сына, распеленала. Тепленькое, мягкое тельце было трогательно и беззащитно. Даша чуть не расплакалась от умиления, но строго одернула себя и тщательно перепеленала сына.

Снег уж проник к ней под шубу, таял на теплой коже. Накрыв пеленкою грудь, Даша легла на бок, положив сына между собою и авкой.

— Ну вот, — наговаривала Иванку, — теперь нам тепло. Теперь, буран, хоть до утра бурань! Мы с сыночкой не замерзнем.

Притиснув ребенка, дала ему грудь. Иванко зачмокал, больно прикусывая сосок острыми зубешками. Эта маленькая сладкая боль заставила Дашу улыбнуться. Запев баюльную, она усыпила Иванка и скоро задремала сама.

— Спи, мой сыночка! Спи, крохотка! Тятя нас ищет. Найдет… найдет… — шептала она.

Их нашли на второй день. Ядне увидел издали волка, разрывавшего лапами снег.

— Они там, — сказал он.

Барма, сам страшней волка, принялся разбрасывать снег. Сперва наткнулся на авку, высвободил его и услыхал голос сына. Даша, отдавшая ребенку все тепло своего тела, уже застыла.