Зот Тоболкин - Грустный шут

— Как же так, Даня? — упрекал Барма любимую. — Как же так? Ушла, не простилась… Чем я виновен перед тобой?..

Душа певчая омертвела. И если б не сын, не Иванко, не нашел бы Барма места себе на земле. Все брел бы и брел, все нес бы и нес ее, оглохнув от горя. Глаза, быстрые, дерзкие, вытекли в слезах. И — вместо них два мертвых зеленых камня. Лицо онемело, и вспух изрезанный темными морщинами лоб.

— Уймись, Тима! Ее не воротишь! — сам безмерно страдая, уговаривал Митя, пытаясь усадить брата в нарту.

Барма не слышал его и никого не слышал, нес через лес свою бесценную ношу. Следом скакал верный друг Зая, виновато трусил авка, а уж за ними тянулся аргиш. На первой нарте, жалея Барму, сокрушенно качал головой Ядне. Бондарь прижимал к себе напуганного Гоньку, оглушительно сморкался. Братаны Гусельниковы, бесшумные, точно тени, напоминали о себе изредка: когда полагался привал. Ими вполголоса распоряжался Егор. За братьями ехали Замотохины люди. А позади всех тащился Першин.

— Упустил девку-то, — переживал он. — После спросят: пошто не всех изловил?..

— Схоронить ее надо, братко, — отважился сказать наконец Митя. Глядел мимо Бармы, боясь невыплаканного им горя. — Давай схороним. Кеша отпоет.

— Понесу дальше… пока есть силы… — Барма поднялся и, не дожидаясь, когда снимется обоз, ушел.

— Езжай следом, — велел Митя самоеду. — Мы догоним.

Так и тянулись гуськом за Бармою, пока не увидали небольшое селеньице. В крайнем доме, видно совсем недавно срубленном, молились. И все вдруг вспомнили, что сегодня Рождество: Христос родился — Даша скончалась.

«Деревня эта — Кулема, — записал позже Гонька. — Живут в ней люди прежней веры. Народ вольный, приветливый. Здесь Даню нашу отпели, похоронили, пока Тима спал. Устал он, три дня нес ее без отдыха.

— Хороните, — велел Митя, проснется — не даст.

И мы схоронили. Все ревмя ревели. Жалели соловушку нашу. Она всяк день песней встречала. И меня грамоте научила. Худо без нее! Хуже всех Тиме. Кой день сидит на могилке».

— До Тобольска много ль пути? — пытал Митя румяного, крепкого старика. Старика звали Ефрем Кулемин. Он первым углядел это место. «Тут и поселимся», — сказал. И разбежались дома по берегу озера, прячась за высоченными кедрами. В полуверсте Обь размахнулась. Однако на виду у реки дома ставить остереглись. Все лучше, когда подальше от стороннего глаза.

— От Кулемы-то? — приятным добрым голосом отвечал Ефрем, лаская жавшегося к нему внучонка. — Дак немало. Ден, поди, пять бежать, а то и поболе. Сперва Самаровский ям будет, от его вверх — напрямки пойдет дорога…

Поблагодарив старика за гостеприимство, Митя приказал собираться в путь.

— А чо вам? Оставайтесь. Люди вы, вижу, незлые — уживемся. Тут всего вдоволь: рыбы, птицы. Девок у нас незамужних много…

— С делом мы, дедушка! С важным государевым делом. А то бы остались. Вы за могилкой-то приглядывайте.

— Присмотрим. Первая могилка в Кулеме, — вздохнул старик и напомнил: — И вы нас не забывайте.

— Лед сойдет — ждите, — пообещал Митя, хотя не знал, как еще сложится в Тобольске. И Тима упрямится, никак не стащишь его с могилы. — Великое горе, а нам дальше идти.

Взяв у Гоньки племянника, отправился с ним на кладбище.

— Пойдем, Тима! Или забыл наш зарок?

— Мне дальше нет пути, — покачал головой Барма, прикладывая к щеке мертвый, мерзлый камень.

— Тогда и я здесь останусь, — решил Бондарь, которому жизнь в Кулеме пришлась по душе: ни попов, ни ярыг. Всем правит сход. Он же решает все вопросы. Угодьями не ограничивают: бери земли, сколь подымешь. И налогов тут нет. Правда, каждую тридцатую часть приходится отчислять общине: для вдов, для сирот, для хворых и немощных.

Таков нехитрый уклад деревеньки. Долго ль продержится он — бог весть. Но цепкие щупальца ярыг до кулеминцев пока еще не дотянулись. В лесу пристроились, а берег близко. И лед по весне тронется…

— Ежели братаны отпустят, то и я останусь, — ни на кого не глядя, сказал Матвей. Он уж присмотрел себе девку.

— И я, — не отстал от него Степша. Причину сказал другую. — Я Тиму тут одного не брошу.

— Не сметь! Не сметь! Всем в Тобольск! Всем до единого! — закричал Першин, боясь, что беглецы уйдут из-под самого носа.

— Клещ быку велеть может ли? — рявкнул Бондарь, отшвыривая поручика. — Ишь присосался к нашей шкуре!

— Братцы, вы без ножа меня режете! — вскричал в отчаянии Митя. — Собирались вместе плыть, оплечь держаться… Без вас я дальше Тобольска не уплыву. Тима, братко, как мне быть-то?

— Оплечь, говоришь? — Барма поднял голову, через силу улыбнулся. — Оплечь и будем держаться. От слова не отступим. Помните, клялись живота не щадить Отечества ради? То великая и священная клятва. Презрен, кто клятву сию нарушит! — оглядывая товарищей своих, гневно закончил Барма.

Иные подумали: «Не ты ли первый стал отступником?»

— Я первый из вас отступник, — предупреждая нарекания, признался Барма. — Судите меня. Слаб стал и забывчив.

— Разе же мы не понимаем? — вздохнул Егор, пораженный тем, что двое младших вдруг надумали остаться в Кулеме. Идет время: Матвей и Степша давно не дети. — Люди же мы…

— Так. Истинно, — загудел Бондарь, подавший пример отступничества Матвею и Степше. — На твоем месте хоть кто голову потеряет. А ты не теряй, Тима. Ты помни: с тобой мы! До последнего часа.

— Мала для нас Кулема, — поддержал его Митя. — Нам всю Россию подай! Всю, как есть, до рубежа крайнего. А тот рубеж мы сдвинем. Не силой оружия, нет, — волей да упорством!

Барма передал сына Гоньке, усадил на плечо зайца, и над кладбищем, над тихой, затерянной в снегах и лесах Кулемой зазвенела песня, сочиненная для Даши, для братьев:

— И ты со мной, Даня, — закончив песню, тихо молвил Барма. — Здесь тело твое, которое я любил… А душа — с нами. — Завозился, запищал Иванко. По лицу Бармы, только что сильному и вдохновенному, пробежало облачко. — Прости меня, Даня. И — отпусти… Мы сюда воротимся.