Григор Тер-Ованисян - Геворг Марзпетуни

Наступила осень 923 года. Скудная зелень, покрывавшая скалистые склоны Гегардасара, давно уже сошла. Обнаженными стояли каменистые громады утесов и скал. Строгого величия Гегардасара не могли нарушить даже великолепные дворцы Гарни.

Смеркалось. На горных дорогах, пролегавших через ущелья, не было ни души. Те, кому приходилось идти через долину Двина, давно уже вернулись домой или заночевали в пещерах Айриванка; монахи давали кров и пищу запоздалым путникам-армянам, не решавшимся после наступления темноты появляться в ущелье Гарни, где хозяйничали шайки разбойников. Над окрестными ущельями и пропастями царила грозная тишина. Только изредка ее нарушало завывание горного осеннего ветра и доносившийся с высот шум реки.

Даже в многолюдном Гарни все будто вымерло. Сырой холод горной осени загнал обитателей крепости в жилища. Бодрствовали только часовые. В железных шлемах, с тяжелыми мечами у пояса, с медными щитами и длинными копьями в руках, они ходили взад и вперед у ворот крепости, перед башнями, вокруг замка, где в это время жила супруга Ашота Железного, царица Саакануйш.

Хотя царь только что помирился со своим двоюродным братом Ашотом Деспотом и, захватив столицу Двин, изгнал оттуда чужеземцев, времена все еще были неспокойные. Арабские захватчики могли в любой момент напасть на столицу, ставшую в те дни яблоком раздора.

Царь был занят подавлением восстаний, вспыхивавших то здесь, то там, и царской семье оставаться в столице было опасно. Вот почему царица Саакануйш и вместе с нею много других знатных семейств переехали в замок Гарни.

Несмотря на холодную погоду и наступающие сумерки, царица все еще оставалась во дворце Трдата. Последнее время она проводила здесь долгие часы почти одна, сидя на террасе, обращенной к ущелью. Она задумчиво смотрела на бурлящие внизу волны Азата, которые неслись, омывая прибрежные ивы и разбиваясь о камни, или же глядела на спускающуюся с горы Гех дорогу, где каждый всадник привлекал ее внимание. Она следила за всадником до тех пор, пока тот, спустившись к ущелью Азата и свернув на гарнийскую тропу, не скрывался из виду.

Уже вторую неделю царица тревожно ждала кого-то, но — увы! — его все не было. Это мучило и беспокоило царицу, усиливая тоску, и без того терзавшую ее сердце.

Раньше царица сама избегала людей, чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить. Ей хотелось быть одной со своими мучительными думами. Она раздражалась, если кто-нибудь осмеливался нарушить ее одиночество. А теперь? Она чувствовала себя такой усталой и одинокой, что сама искала человека, которому могла бы поведать о своем горе. Но — увы! — во всем замке среди приближенных женщин не было ни одной, кому она могла бы доверить свою сердечную тайну. Да если бы даже такая наперсница и нашлась, царица не рассказала бы ей ничего. Она не верила в женскую искренность, тем более в прямодушие женщин княжеского рода, равных ей по рождению. Царица была уверена, что каждая из них, посочувствовав ей для вида, в душе обрадуется ее несчастью; у всех были на то свои тайные причины. Она надеялась только на одного человека: он, думалось ей, не только посочувствует ей, но даже, быть может, облегчит ее страдания. Его-то и ждала она теперь с такой тоской. Однако вопреки своему обещанию и вести, привезенной гонцом, он все не появлялся.

Но вот к царице приблизилась пожилая женщина среднего роста. Лицо ее светится добротой, ласковые глаза улыбаются; она как будто боится своим приходом вызвать гнев повелительницы. Ей известно, почему так страдает ее госпожа, она все обдумала и все решила. Она искренне горевала о несчастье царицы еще тогда, когда та, ничего не подозревая, развлекалась со своей свитой в Сюнийских и Гугарских горах.

Это — Седа, кормилица царицы, обожающая свою молочную дочь, добрейшая и благороднейшая женщина. Она давно знала о несчастье, постигшем Саакануйш, но ничего не говорила, ибо если нельзя помочь горю, то уж лучше не растравлять душу.

Но теперь, когда госпожа сама обо всем узнала, могла же Седа поговорить с ней, поплакать вместе и утешить ее? Она выкормила и вырастила Саакануйш на своих руках.

Так думала порою Седа, но тотчас же возражала себе: «Нет! Саакануйш — дочь гардманского князя, не только ее питомица, но и ее царица. Седа может целовать ей ноги, но говорить с ней как равная она, конечно, не имеет права».

С того дня как Седа поняла, что царица знает о своем несчастье, бедная женщина не находила покоя. Она была не в силах помочь царице и все же пыталась облегчить ее участь. Она как тень следовала за Саакануйш, стараясь как можно чаще прерывать ее печальные думы.

— Уже смеркается, моя дорогая повелительница. Не соблаговолишь ли вернуться в замок? — подойдя к террасе, спросила Седа.

— Это ты, Седа? — с беспокойством обернулась Саакануйш.

— Да, великая царица, я пришла сказать…

— И давно ты здесь? — подозрительно прервала ее царица, будто опасаясь, что кормилица могла подслушать ее тайный вздох или про себя сказанное слово.

— С тех пор как солнце зашло за гору.

— Но ведь я приказала, чтобы никто не нарушал мое одиночество…

— Да, преславная царица, и я не посмела бы ослушаться твоего приказа, но уже темнеет, поднялся ветер; ты можешь простудиться; я пришла напомнить, что пора возвращаться в замок.

— Напомнить? Что это значит, Седа? — спросила царица.

Добрая женщина смутилась, не смея сказать то, что было у нее в мыслях. Она почувствовала свою оплошность и в смущении опустила глаза. Легкий румянец, как бледная зимняя заря, тронул ее поблекшие щеки. Она поспешила скрыть свою неловкость под ласковой улыбкой, неразлучной с материнской нежностью и теплотой. Строгий пристальный взгляд царицы, устремленный на нее и, казалось, требовавший объяснения, постепенно смягчился. Седа почувствовала себя смелее. Она всей душой любила царицу и следила за ней не для того, чтобы узнать ее тайну, а чтобы сохранить ее здоровье, о котором она пеклась, как любящая мать. Разве искренняя любовь — преступление? Конечно нет. Поэтому она заговорила более уверенно:

— Я пришла напомнить, что холодно и царица может простудиться.

— Это мне и самой известно, — возразила Саакануйш.

— Нет, госпожа, когда ты погружаешься в грустные думы, ты обо всем забываешь.

— Седа, мать Седа, ты бредишь! — прервала ее удивленная царица.

— Нисколько, моя дорогая госпожа, — заговорила Седа твердо. — Прошлый раз, во время сильной грозы, все укрылись в домах, даже воины, стоявшие на страже перед замком. А ты все ходила, как будто вокруг тебя весна и ты находишься в нашем раю, там, в Гардмане.

Царица встрепенулась. Ей показалось, что кормилица укоряет ее в напрасной скрытности. Почудилось, что, может статься, она делает это в угоду какой-нибудь из княгинь, что ее несчастье известно уже всем и завистливые соперницы рады унизить теперь ее царское достоинство при помощи ее же слуг. Эти мысли взволновали ее, но, скрывая свои чувства, она спокойно спросила: