Савва Дангулов - Дипломаты

Белодед испытал неловкость. Этот генерал был порядочным иезуитом — не все повороты его мысли были так грубы, как казалось Петру вначале.

— А разве господни Троцкий вам не ответил? — спросил Петр, спросил как бы между прочим, дав понять Гофману, что для него, Белодеда, этот вопрос отнюдь не столь важен.

— Для меня линия поведения господина Троцкого на переговорах представляла немалый интерес, — заметил Гофман так, будто он и не ждал иного ответа и задал свой вопрос лишь для того, чтобы сказать то, что намеревался сказать. — Он мне показался и работоспособным и достаточно красноречивым, господин Троцкий, — признался Гофман. — Тем более непонятно все, что произошло десятого февраля. Накануне речь шла, насколько мне известно, о Риге. Господин Троцкий спросил, нет ли возможности оставить за Россией Ригу. Статс-секретарь понял вопрос главы русской делегации так, что Рига единственное препятствие к заключению договора. К господину Троцкому явился посланник Розенберг, предлагая изложить свое требование письменно. Но господин Троцкий ответил отказом. И одна и другая сторона поняли, что наступила критическая стадия переговоров. И тогда произошло то, что мир запомнит под именем событий десятого февраля. Господин Троцкий заявил, я вам это воспроизведу сейчас точно. — Он потянулся к папке, лежащей на столе, и, не дотянувшись, оставил свою затею, махнул рукой. Все знают, что заявил господин Троцкий десятого февраля: Россия не заключает мира, но заканчивает войну, распускает войска по домам и оповещает об этом народы и государства. Короче: «Ни войны, ни мира!» — Он посмотрел на Белодеда в упор. — Объясните, такое решение выгодно России? Я понимаю, что это, так сказать… компетенция России, но…

Белодед усмехнулся: единственная возможность уйти от вопроса — не говорить же об этом с Гофманом — обратить его вопрос в шутку.

— Последний ваш аргумент показался мне убедительным, господин генерал, это действительно компетенция России.

Петр встал. Гофман стоял напротив и смотрел в толстое стекло, укрывшее стол, и Петру вдруг показалось, что крупное лицо генерала отразилось в стекле мордой лошади — что-то было в их облике общее, человека и лошади, недоуменно-свирепое, упрямое. Конь определенно был снят в тот момент, когда на полном скаку готовился взять препятствие, грозное и как будто неодолимое.

Белодед вернулся к себе и, не зажигая света, снял пиджак и прилег. (Мглистое небо стлалось над Брестом, над Бугом. За Тираспольскими воротами, словно крона могучего дуба, стояла раскидистая туча.) И вновь, как это было в дни поездки в Двинск, он старался вспомнить все, что накануне рассказывали ему о Гофмане военные. Их рассказ был исполнен иронии наигорчайшей, и это готов был понять Петр. В начале века Гофман был военным атташе при штабе японской армии, действующей против русских в Маньчжурии. (Ему было тогда тридцать два, но верхняя губа уже достаточно утолщалась, чтобы выражать и льстивое внимание, и брезгливость.) Потом он вернулся на родину и несколько лет отдал службе в Эльзасе. В сумерки, когда пыль заволакивала пограничную деревушку, будущий генерал переплывал на скакуне деревенскую площадь и неслышно устремлялся в поле. Покачиваясь в седле, Гофман размышлял о судьбе германской империи, где она попытается проложить дорогу своей гордыне, на Западе или Востоке, я как сложится судьба самого Гофмана — русский опыт, накопленный в Маньчжурии, не применять же в Эльзасе. Назначение в Восточную Пруссию будто было уготовано Гофману самой судьбой. Если Гофману суждено проявить себя где-либо, то только здесь. В будущей войне с Россией деятельный и еще не старый Гофман может найти истинное место. (Его брезгливая губа выражала и гнев.) А потом война и победа — одна, а вслед и другая. Ах, жаль, что генеральский скакун был не белым. Не в столь отдаленные времена победители въезжали в завоеванные города на_ белых конях. А потом был Брест, и в сумерки, когда туман, точно полая вода, заполнял низины и овраги и подступал к самому городу, генерал вплывал на скакуне в пределы призрачных озер, быстрые ноги лошади скрывала кромка тумана, я плавный бег казался скользящим. В такую минуту генерал почти парил в небесах. Впрочем, мечты его были никак не ниже небес.

Петр думал: не надо строить иллюзий насчет истинных намерений генерала. У него достаточно ума, чтобы видеть ближайшую цель, и воли, чтобы претворить ее в жизнь. Если решение в какой-то мере зависит от этого человека с толстой губой, выражающей и снисхождение, и брезгливость, не следует уменьшать опасность.

Уже туман встал над крепостными брестскими стенами, когда Петра пригласили к Чичерину. Чичерин стоял у горящей печи и задумчиво листал томик Овидия. Видимо, он только что вернулся: руки были красны, глаза застланы влагой — на дворе было по-февральски ветрено.

— Вы говорили с Гофманом? — Чичерин достал платок и высушил глаза, — Говорили протокольно или по существу?

— Мне представляется, по существу, Георгий Васильевич.

Чичерин закрыл том и бережно положил на самый край стола (Петр и прежде замечал: Чичерин не чувствовал края стола — книги сползали и шумно грохались об пол, блюдца решительно не могли утвердиться на плоскости столешницы, даже старинные часы вдруг утрачивали массивность и вес и обретали способность скользить, что было отроду им противопоказано).

— Как далеко они пойдут в своих намерениях?

— Гофман дал понять: их армия копит силы для удара. По-моему, она уже готова нанести его и нанесет, если мы…

— Отвергнем их требования?

Чичерин не двинулся с места: щеки сухо блестели, губы казались жесткими.

— Я признаю только рассказ с деталями. Садитесь.

Он указал на кресло за письменным столом, Петр сел. Чичерин отошел в сторону и опустился на край дивана, обитого черной клеенкой.

— Мне показалось даже, что Гофман меня ждал, — начал свой рассказ Петр.

День 3 марта выдался в Бресте ветреным. Невысоко смятенной и беспорядочной стаей бежали облака, то открывая, то вновь затеняя солнце. Даже когда солнце достигало земли, оно не прибавляло тепла, и поля, укрытые рваной тканью снегов, и коричневые воды реки и се притоков, и деревца, по-зимнему обнаженные, были холодны, будто жизнь ушла из них навсегда. Да и город затих и странно насторожился, только ломаные линии крыш стали более четкими.

От особняка, где расположились советские делегаты, до Белого дворца — рукой подать. В машине не было необходимости, и делегаты пошли пешком. Впереди шел Сокольников, чуть поотстав — Карахан. Им нелегко было идти вместе. У Сокольникова быстрый шаг, у Карахана — неторопливо-величественный. Позади стучал палочкой Григорий Петровский. Чичерин заметно устал в эти дни, ему явно был не под силу большой, перетянутый ремнями портфель. Промчался открытый автомобиль с немецкими делегатами. Немцы были верны себе — в торжественных обстоятельствах (а сегодня у них было торжество) они и в пределах крепости передвигались на автомобиле.