Савва Дангулов - Дипломаты

Надо воздать должное секретарю: он невидимо уловил внутренний ритм этих слов и едва ли не обратил их в стихи.

Остается только удержать в памяти названия отторгнутых земель: Финляндия, Эстляндия. Лифляндия, Украина. Армения…

Петр поднимает глаза на Гофмана: лучик, который только что лежал на столе. переместился на мундир генерала и вот-вот доберется до шитого золотом погона. Генерал, улыбаясь, смотрит на Сокольникова, который печально склонился над столом, защитив крепко сжатыми кулаками лоб. Генерал готов даже повторить строку из договора: «Они решили впредь жить между собой в мире и дружбе». Генерал улыбается, а на самом деле что у него на душе? Способность улыбаться, когда на душе хмуро, немалое мужество. Гофман не очень уверен, что договор, который сейчас читают за большим столом брестских переговоров, в интересах Германии. Да, как это ни парадоксально, он, кайзеровский генерал-майор и начальник генерального штаба верховного главнокомандующего на восточном фронте, не очень уверен в этом. Разумеется, он сейчас не встанет и не прервет чтения. Наоборот, он поставит подпись и при этом даже изобразит нечто вроде улыбки. Но как далеко его истинное мнение от того, что он должен изображать сейчас, хотя, казалось бы, чтó в большей степени способно утвердить величие Германии, чем Брест? Брест был Гофману навязан. Розенберг — не Рихард Кюльман. И все-таки в облике Розенберга Гофману видится статс-секретарь. Статс-секретарь по иностранным делам фигура значительная, но в единоборстве с главнокомандованием да еще во время войны все козыри у военных. Однако похоже, в споре Кюльман — Людендорф весы склонились на сторону первого. Вряд ли дело в личных качествах Кюльмана. скорее, в качествах лица, которое стоит за Кюльманом. Гофман склонен думать, что в самые напряженные дни Бреста Кюльман имел контакт непосредственно с кайзером, контакт неофициальный, больше того, личный. Брест — его, Кюльмана, создание. Гофман с ненавистью смотрит на Розенберга, хотя очевидно: Розенберг — это не Кюльман.

Впрочем, сейчас взгляд генерала обращен к окну. Гофман смотрит в окно, как можно смотреть только в будущее: его взгляд отрешен и мечтателен. Всегда любопытно рассмотреть события сегодняшнего дня из дня завтрашнего. Что скажет Гофман о Бресте завтра? Как будут выглядеть брестские приобретения и просчеты, а заодно в каком свете предстанет осторожный, но достаточно упорный поединок с Кюльманом?

«Тем, что мы позволили большевикам заключить мир и таким образом исполнить страстное желание народа, в сущности мы помогли им прочно захватить власть и удержать ее», — к этой мысли Гофман пришел много позже, хотя впервые возникла она у него еще в пору переговоров.

Кюльман полагал, что в Бресте немцы выиграли самое крупное свое сражение. Гофман был убежден, что ни одно из поражений первой войны не может сравниться с поражением немцев в Бресте. «Война упущенных возможностей» — этой фразой Гофман лаконично подвел итог войне и, разумеется, Бресту.

А чтение договора продолжалось.

— Принимает советская делегация этот пункт? — Наступила пауза, она была так велика, что председатель склонился над столом, опершись на кулаки — в таком положении он мог ждать сколько угодно. — Итак, принимает?

Уже вечером, когда небо за окном потускнело. но, прохваченные заревым солнцем, встали над Брестом облака, советские делегаты подписали договор. Петр сидел рядом с Чичериным. Как обычно в пору напряженной работы, перед Чичериным лежали раскрытые часы. Когда последний, пятый, экземпляр договора был подписан, Чичерин пододвинул Петру часы.

— Запомните эту минуту, Петр Дорофеевич, — сказал Чичерин, не сводя глаз с циферблата.

Часы показывали пять часов пятьдесят минут.

Вечером специальный поезд с советскими делегатами отошел в Петроград.

В вагоне было тихо. Свет полупогашен — казалось, что вагон спит. Только Соловьев-Леонов стоял у окна и смотрел в поле. Паровоз был где-то недалеко от вагона, и густые снопы искр вместе с дымом стлались за окном, то разгораясь, то затухая.

— Завидую тебе. Петро, — сказал Роман и печально посмотрел на Белодеда. — Ты сильный, переживешь и это.

Петр подошел поближе.

— Я заметил, — сказал он, — надо уметь вызвать силу, она есть в каждом, как и слабость.

— В каждом сила? Нет! Помню, как по вершку удерживали нашу землю. Сколько людей легло, отстаивая каждый вершок. А тут — на! — отрезали половину земли русской.

Они расстались за полночь, но Петр уже не мог уснуть до утра. Все казалось, что вот тут, за стеной, очень худо человеку, надо помочь ему и не знаешь как.

Под утро, в тот час, когда тьма словно затвердевает, Петр подошел к двери Соловьева-Леонова.

— Это ты, Петро? — услышал он голос Романа, очень ясный, спросонья человек так не скажет.

— Я… а ты все не спишь? Спи.

— И ты не спишь, — заметил Роман, опять очень ясно и серьезно. — И тебе надо спать. — Потом помолчал, вздохнул, во тьме вздох прозвучал тревожно, заглушая и шипение паровоза — он рядом, — и стук колес, и злой посвист ветра за окном. — Знаешь, о чем думаю? Мы не должны смириться.

Петр задумался: «Да, не должны, не должны! Уже сейчас надо собирать силы и… ударить! Собирать постепенно, может, даже тайно и обрушиться на немца, чтобы я духу его не было на русской земле».

— Собирать силы, — сказал Петр. — Изо дня в день собирать.

Петр физически ощутил, как затих Соловьев.

— Нам протестовать надо! — вдруг взорвался Роман. — Если надо лечь на рельсы — лечь. Если пистолет разрядить в себя — разрядить!

Уже на заре в сонном полузабытьи Петр услышал, как где-то рядом грохнулось что-то безнадежно тяжелое, грохнулось глухо, напрочь. Петр кинулся в купе Соловьева, кинулся наобум, думая, что если стряслось что-то плохое, то там… За окном вагона, как прежде низко припадая к земле, наслаивался дым, смешанный с огнем и паром, и в колеблющемся свете Петр рассмотрел Романа. Он лежал на полу, и рука, точно вывихнутая, торчала из-за спины.

— Помоги мне, — сказал Роман.

Петр попытался приподнять его и наткнулся рукой на что-то холодное, скользко-холодное. Это был наган — Белодед видел его у Соловьева, когда ехали в Брест. Петр приподнял Романа и, укладывая в постель, долго не мог возвратить в прежнее положение руку, а когда глянул на пол, увидел темное пятнышко крови. На груди Соловьева затрещала рубаха. — Петр рванул что было силы, обнажил грудь и плечи. Ладонь остановилась у предплечья — рана была здесь.

Поезд пришел на рассвете. Роман не спешил на перрон, дожидаясь, пока выйдут остальные.

— Тебе помочь? — спросил Петр.

— Нет, пойду сам, — сказал он, пряча глаза.

Петр видел, как, выбравшись из вагона, Соловьев пошагал в противоположную от вокзала сторону. Черная повязка, бог весть откуда добытая, поддерживала раненую руку.