Борис Поляков - Кола

Андрей покрестился на образа, поклонился, как дядя Максим учил, суду и еще раз – людям.

– Ружье заговорено колдуном и заряжено принародно, – сказал Герасимов. – При нарушении клятвы может выстрелить пулей. Суд спрашивает твое желание: будешь ли теперь клясться?

Андрей успел оглядеть ружье. На полке порох. Курок взведен, и на месте кремень.

– Буду.

Герасимов показал рукой:

– Станешь тут на колени и перед ликом божьим дашь клятву в неведеньи кражи и поцелуешь в дуло заговоренное ружье. Помни, оно может выстрелить.

– Исполню, – твердо сказал Андрей.

И все же Герасимов чуть помедлил, прежде чем произнес:

– Клянись, и мы снимем с тебя позор.

Андрей стал на колени, где было велено. Судьи, люди, иконы видны отсюда. Черным пустым зрачком в лицо прямо смотрело дуло. Пробежал по ружью глазами. Где-то в нем далеко лежала, затаясь, пуля. И, словно заговаривая ее, Андрей посмотрел от пугающей черноты зрачка выше судей, к иконам.

– Пусть с места мне не сойти, – сказал тихо, – и не взвидеть белого света. Пресвятая мать-богородица пусть меня покарает. Пусть ружье в меня выстрелит, если я повинен в краже. Аминь! – Андрей покрестился, подался вперед и, сдерживая навалившийся страх, приложился губами к пугающей пустоте дула. Отпрянул, как от зрачка нежити, и встал с колен, чувствуя, как пересохло в горле. – Видели судьи мою страшную клятву? – спросил чужим голосом.

Закивал головою старый лопарь-колдун, закивали согласно судьи.

Герасимов встал за столом.

– Видели.

— Так снимите с меня позор.

Герасимов с судьями переглянулся, с лопарем и склонил голову.

– Просим у тебя прощения за сделанное тебе оскорбление. Суд общества не считает тебя виновным. – Герасимов помолчал, глядя прямо в глаза Андрея, и продолжал: – Покуда тебя отведут обратно. Теперь ненадолго уж. Иди.

У судей лица, похоже, добрее стали. И отпустило что-то внутри. Скрывая влажность в глазах, Андрей поклонился суду, доставая рукою пол, повернулся и пошел к выходу.

В окнах дома Герасимова горел свет. Шешелов отыскал на крыльце голик, обмел себе ноги, отряхнул фуражку. К ночи стало опять задувать. Хорошо, что обоз успел. Плутали бы теперь в тундре. Господи, как нелепо, обидно и унизительно получилось с обозом. Не скажешь, что глупость обычная из губернии. Больше умыслом отдает.

Умыслом! А напившийся капитан? Едва ли он трезвым такое скажет.

Шешелов в сенях нашарил дверь, в кухне спросил нарочито бодро:

– Дома хозяева?

– Дома, дома! – откликнулся из горницы благочинный.

Исчезла на миг усталость, отодвинулись мысли о капитане, обозе, губернии. Шешелов снял шинель, потрогал письмо в кармане. Сейчас он будет пить чай, курить. А потом покажет письмо.

Герасимов с благочинным сидели за самоваром. Благодушие на лицах, смех в глазах еще не утих.

— И мне чаю, – сказал Шешелов. – Покрепче, погорячее.

– Мы думали, вы уж не придете к нам. – Возле Герасимова лежали очки его, распечатанное письмо.

– Почему?

– Вон как разбогатели. Обоз пришел к вам!

Снова задергалось неприятно веко, Шешелов потер глаз рукой.

– Про обоз потом.

– А мы только что говорили, как он вас напугал, – Герасимов наливал чай, на Шешелова лукаво поглядывал. Посмеивался и благочинный.

– Меня напугал?

– Вас. Вы от страху даже в снег сели, – смеялся Герасимов.

В глазах благочинного стоял смех. Это он для красного словца наврал тут?

– Не от страху, от смеха сел. Как увидел: отец Иоанн подбирает рясу да норовит в крепость, – так и сел в хохоте.

– А он по-другому тут все рассказал.

– Ну да. Кричу ему: «Обоз это!» Едва сдержал.

– Отец Иоанн!

– А что? Может, я обоза не видел сроду.

– Да, – смеялся Герасимов, – нагнали страху на вас.

Калач был мягкий. Горячий вприкуску чай разливался теплом по телу. Сейчас вспоминать дневную историю было просто. А тогда?

– Чего таиться? Страх был. – Шешелов кивнул на письмо и спросил Герасимова: – Свежие вести?

– Сын письмецо прислал, – в глазах Герасимова стояла гордость. Он хотел, чтобы его еще спросили.

— Хорошие новости?

– Шхуну под паруса должны месяца через два ставить.

– Гляди ты! А старая ваша где?

– Зимует в Архангельском.

– На мысу у Туломы тоже кто-то шхуну рубить стал.

– Пайкин Евстрат. В Архангельск с рыбой ходить думает.

– Откупа ему мало?

– Мало.

Евстрат Пайкин не только откуп – пушки свои имел, порох к ним, ядра. Не чета городничему, хоть и ходит одетым как самый неприметный мещанин. Шешелов поворочался недовольно на стуле, чтобы не раздражаться, повел разговор в сторону.

– Что же вы про суд не расскажете? Нашли жемчуг?

– Нет, не нашли, – серьезно сказал Герасимов.

– А виновного?

– И виновного не нашли.

– Н-да. – Шешелов думал – они найдут. – И что же вы присудили?

– Пока всех отпустить.

– Пока? До каких это пор?

– До божьего суда, – вступил благочинный.

– Земной не управился? – усмехнулся Шешелов.

– Не управился, – так же твердо сказал Герасимов. – Уверенности, что кто-то виновен, у суда нет. На том и приговорили.

– И колдун не помог?

— Говорит, печать лежит на укравшем. Раз уж клятву ложную дал, то кара его настигнет.

– Мудрено, – протянул Шешелов. Он огорчился, не знал, как теперь из этой истории выбираться. Дернуло же его связаться с этим судом. – А потерпевший что же?

– Вместе с судом признал: ссыльный ваш неповинен. И согласие свое дал: до божьего суда все оставить.

– Ну, намудрили, – сказал раздраженно Шешелов. – Ссыльный не брал, кузнец не притрагивался, третий не видел даже.

– По третьему есть сомнения. Похоже, он приложился. Но, – Герасимов всплеснул и развел руками, – хоть и дрожал, а клятву он тоже дал.

– На сходе, помните, мужичонка был? – спросил благочинный. – Вертлявый такой? Лоушкин закричал тогда?

– Да-да, – вспоминал Шешелов.

– Он третий.

– Сомнения вызвал он. А ни с какого боку не ущипнуть. Вот и приговорили: пока оставить. – Герасимов помолчал и добавил просительно: – Вы уж, Иван Алексеич, отпустите ссыльного. Поверьте, нет его вины тут.

– Ага, – кивнул благочинный. – И я так думаю.

Вспомнился ссыльный из арестантской камеры. Был бы виноват – не злился, а лебезил. Сулль – норвежец просил за него, Дарья просила. Девушка приходила. Нюша, кажется, Лоушкиных. Кто-то сказывал, будто сыну Герасимова она невеста. Он шхуну строит, а она... Не знает Игнат Васильич. Пожалуй, не просил бы. А не уважить просьбу – молва по Коле пойдет: городничий-де суд не признал. Уважить – исправник непременно использует случай и напишет в губернию. Там животы надорвут от смеха. Шешелова выжившим из ума посчитают.

— А как ваш приговор встретили?