Борис Поляков - Кола

Спросил, сдержав нетерпение:

– Какая еще беда?

– Пушкарева почти порешили.

Дарья всплеснула руками, ахнула тихо и замерла. А Шешелов сразу подумал страшное: напали. Всплеснулась тревога. Кто же? Британцы? Французы? Соседи балуют? Оглянулся в окно растерянно. За окном трава залита солнцем. У каменной церкви пасутся козы. Ребятишки играют в бабки. Мирно все, тихо.

– Что Пушкарев? Не молчите же!

– Багор в спину ему метнули...

Дарья снова ахнула сердобольно, а Шешелов вспомнил, что он остался один: уплыл в Архангельск Герасимов, уехал в погосты лопарские благочинный – крестить родившихся за зиму, отпевать умерших. Случай с Пушкаревым – это беда. И повысил голос:

– Не тряситесь! Лазутчики его?

У исправника округлились глаза, он понял, чего больше всего опасался Шешелов, и обрадовался тому, что понял, замотал отрицательно головой:

– Нет-нет-нет! Не похоже. В магазины нынче пришли лопари с верховья. В Туломе тихо.

– Кто же тогда?

– Не ведаю, Иван Алексеевич.

Вчера за обедом Пушкарев говорил уверенно:

– Кола стоит не у моря. Корабли военные не страшны. Ни один парусник не решится подойти к городу: и течение большое, и фарватер знать надо. Любой капитан побоится, при всех его пушках: упадет ветер, и корабль станет мишенью для стрелков с берега. Но десант на гребных судах возможен. Этого нам ежечасно следует опасаться.

Шешелов слушал его, соглашался с ним, думал: «По заливу посты, подадут весть про гребные суда. А вот по Туломе, если соседи...»

Теперь подумалось раздраженно: «Неужели-таки соседи?» Спросил исправника уже тише:

– Где сейчас Пушкарев?

– В слободе лежит без памяти. В домишке одном.

Шешелов тревожно потянул носом, оглянулся в сердцах на печь.

– Дарья! Опять блин сгорел!

Дарья всполошенно метнулась к печи, выдернула дымящуюся сковороду. Шешелов покосился тоскливо на яичницу, морошку к чаю, горячую грудку блинов на столе. А только что казалось, что день спокойным и деловым будет: позавтракать, думал, принять чиновников и пойти посмотреть, как проводит ученья с милицией Пушкарев, – он сам об этом просил, и это было приятным. И еще хотел поспать немного, а потом, под вечер, сходить с удочками. Давно уже собирался: хотелось горячего пирога со свежей рыбой.

Шешелов снял со стены мундир, надел, пощупал в карманах кисет, трубку.

– Дарья! Чиновники пусть обождут приема. Я схожу к Пушкареву! – И добавил исправнику: – Проводите меня.

В слободку идти через весь город. Шешелов уважительно отвечал на поклоны встречных, сам с досадой и огорчением все время думал: «Исправник не понимает. Такое ранение – это тебе не просто. Скорее всего, соседи балуют. Сейчас лето. Норвежские лопари у кольских бывают, кольские у норвежских. Кто поручится, что соседи лазутчиков в Колу не присылают? Могли последить. Но норвежцы, по слухам, в Колу больше не собираются. И брат Сулля говорил: не придут...»

Шешелов помнил – бумагу на Мурман он писал для норвежца сам. Чтобы любой помор мог прочесть, буквы выводил четко: пусть акулий товар отдадут. С удовольствием подписал письмо, на Герасимова глянул, на благочинного, на норвежца. Подышал на печать и притиснул ее к бумаге.

– Так-то лучше оно, – сказал как в итог. – С миром.

– У вас вовремя стали ставить столбы, – перевел лопарь.

Это была заслонка прочная, обозначенная земля. Значит, надежды на пограничные знаки оправдались. И Шешелов за такое признание мог бы не только печать поставить, а даже что-то веселое на бумаге нарисовать. И красками разукрасить.

– Да, границу мы обозначили. – И подал письмо. – Для себя и для вас.

Норвежец спрятал письмо за пазуху, а лопарь перевел:

– Это все оценили. Голоса многие стихли.

Благочинный зашевелился на стуле:

– Еще бы не оценить! – Он сделал движение, будто хотел подтолкнуть Герасимова, а на Шешелова не глянул. И Шешелов вдруг увидел: они сейчас снова от него отдельно. Тогда согласились с ним, а остались при своем. Будто он их понудил. И снова возникли сомнения: а верно ли поступил? Если каждый раз отдавать землю, что же получится?

Да, тогда, после ухода норвежца и лопаря, осталась уверенность: сейгод нападения от них не будет.

Солнце стояло уже высоко. Было жарко. Шешелов расстегнул воротник мундира и снял картуз. Шел по мосткам вдоль улицы и присматривался к колодцам. Для питья коляне воду из Колы берут, но из колодцев сподручней для бань, огородов, скоту на пойло. И Шешелов отмечал про себя, какие веревки у колодцев, ведра, все ли колоды впрок залиты водой. Он вернется сейчас к чиновникам, он им скажет. Это и раньше было его заботой. А теперь, когда капитан... Ах, капитан, беда-то какая...

Шешелов искренне был расстроен. Пушкарева жалко было, хотя они много ругались с ним. Капитан любил перечить, был не сдержан в словах, язвил. Большой, умный, он заполнял собой кабинет сразу, злил Шешелова. Но он был деятелен, нетерпелив, не ленился и быстро соображал. Может, поэтому и пришелся по нраву Шешелову. А вначале была взаимная неприязнь.

Когда Пушкарев прибыл с обозом, неделя целая шла как в бреду. Страх за город совсем лишил Шешелова покоя. Иногда хотелось завыть от бессилия.

А капитан пил. Уходил утром из ратуши, вечером возвращался пьяный, бормотал что-то недовольно и ложился на диван спать. Назавтра все повторялось.

Шешелов несколько дней терпел. Но потом не сдержался: обозвал капитана пьяницей, укорял в бездействии, грозил донести в губернию, государю. Пушкарев нагловато посмеивался:

– Извольте! Сделайте милость! Донесите – и я буду преблагодарен. – И собирался опять уйти. – А то с городом вашим и меня зажарят, как поросенка к пасхе.

— Поросенка?! – Шешелова взорвало. – Вы давно выросли уже. Стали большим и толстым. А город не виноват, что власть по защите отдали пьянице, неумному человеку.

— Большим и толстым? – Пушкарев усмехался лениво. – Свинья, получается? Эх, господин городничий! Про защиту города вы не как офицер рассуждаете. Вы вельможа.

– Нет, – кричал Шешелов, – не вельможа! Я мужик! Хам! Быдло! Я, милейший, родом из крепостных. Я знаю цену земле и поту. А как бывший солдат – и цену крови, пролитой на войне.

У капитана глаза холодными стали, он трезво выпрямился:

– Вот вы и договорились: цену знаете всему, арифметику же не любите.

– Какую еще арифметику?

— Прикладную, – усмехнулся капитан. – Давайте будем считать. Враг если придет сюда – только лишь на гребных судах. Пусть человек пятьдесят или сто, скажем. Но каленая пуля из их нарезного штуцера летит на четыреста, а то и пятьсот саженей. А наши свинцовые из гладкоствольных – на двести. Вот и вся арифметика. Что вы можете с врагом сделать? А он? Если город не сдать на милость, они калеными пулями сожгут его за версту. А мы с вами как привязанные к нему, вместе с инвалидными, умеющими только ходить в сомкнутом строю. – Капитан еще выпил водки, помолчал, усмехнулся. – Может, я вправду пьяница и неумный. Но неумны и те, кто сводит совершенствование армии лишь к муштре. Мы убиваем в русском солдате смекалку и ловкость, которыми он одарен. – Капитан пьяно размахивал руками и продолжал с кем-то спорить. Спорить зло, громко. – А мы учим и учим солдат шагать в сомкнутом строю. Двадцать пять лет учим солдат... Ходить! Днем, ночью, только одно – ходить! А надо оружие дать им новое и учить их по-новому. – Он повернулся к Шешелову и указал на него пальцем. – Тогда мы не будем с вами сидеть и дрожать, что нас сожгут заживо, а драться будем...