Борис Поляков - Кола

Кир простился с матросами, попросил зайти вечером: он отдаст деньги. Горе горем, а семьи надо кормить.

Дома ставни закрыты. Постучал в окна – тихо. Перелез забор, открыл двери, позвал – никого. Куда же делся отец? Прошелся по дому, распахнул ставни. В сенцах висела вяленая треска. Захотелось есть. В шкафу нашелся непочатый штоф. Не чувствуя горечи, выпил водки стакан, жевал жесткую рыбу. Где же отец? Соседи все спят, не спросишь. И вздрогнул от отражения в зеркале: кто же это? Смиряя испуг, подошел, себя узнавал с трудом: глаза ввалились, выперли на лице скулы. А голова белая. Потрогал, не веря, волосы и вдруг понял, что уже навсегда такой. Ком подступил к горлу, скривилось в стекле лицо.

Молча, без всхлипа плакал. Ничто нельзя изменить. Торопливо налил в стакан. Давясь водкой, слезами, выпил. К зеркалу больше не подошел. Жевал треску, сухари, пил водку, вытирал грязной ладонью на щеках слезы.

...Проснулся Кир уже днем. В окна светило солнце. На кухне потрескивали в печи дрова, слышались всплески воды. Отец пришел? Кир осторожно поднялся, прошел к двери. На кухне домывала пол Граня. Босиком, сарафан высоко подоткнут. Нежная кожа девичьих ног на солнце, фигурка в округлостях.

Граня заметила его, распрямилась, охнула, уронила тряпку и зажала рукою рот. Глаза смотрели с испугом и состраданием. Кир вспомнил в зеркале себя обросшего и седого. Граня все, наверное, уже от соседей знает. И шагнул к ней, силился улыбнуться.

– Ничего, Граня, ничего... Я без подарков ныне. – Она уткнулась в грудь ему и заплакала. Он гладил вздрагивающие ее плечи. – Ничего... А отец мой где?

— Сказал, что к вам, Кир Игнатьич, – она говорила сквозь слезы. – Хотел вас да Степана Митрича там сыскать... Третью неделю уже.

Кир писал, что намерен идти в столицу. И отец упредить решил. Он, конечно бы, не позволил выходить в море. Кир сейчас был бы на своей шхуне.

Под руками он почувствовал плечи Грани. Тело упругое и нетроганое угадывалось ему под кофточкой. Тоскою по женской близости проснулось на миг желание. Оглянулся: дома никого, любопытным в окна не заглянуть, высокие. И обнял Граню поласковее, прижал. Представились все слова наперед, поступки. И почувствовал враз усталость. Нет, не это нужно ему сейчас. Равнодушно отпустил Граню. Вся беда, что с отцом не встретились.

– Умыться мне надо, Граня...

– Я уже баню вам натопила, Кир Игнатьич.

Удивленный ее проворностью, оглянулся. Граня стояла на недомытом полу: сарафан подоткнут, к щеке выбилась прядка волос. Глаза были еще в слезах и доверчиво на него смотрели. Нет, она не почувствовала опасности. Маленькая еще. И вдруг тоже в солнечном свете вспомнилась ему Нюшка. Застарелой тоской, былым счастьем, надеждой сегодняшней ожила о ней память. С укоризной себе, раскаянием вспомнил, как давно ее не было рядом. Нюша! Вот кто ему сейчас нужен. Он немедленно должен ее увидеть. И заспешил.

– Мне надо помыться, Граня. Я так тороплюсь, – и почувствовал радость от предстоящего. Даже легкость возникла в теле.

– Вам бы лучше отдохнуть нынче, сил набраться. Я щи свежие варю. Вы попаритесь, и они поспеют.

– Нет, я должен идти, Граня, – и опять увидел в зеркале себя: седой, обросший, ввалившиеся глаза.

– Вы не к Лоушкиным хотите? – Граня не видит, что он смотрит на нее в зеркало. От ее слов, взгляда зародилась обеспокоенность.

– А что?

– Нет-нет, ничего, – она смешалась.

– Ты что хотела сказать? – Кир обернулся к ней, но Граня уже невинно в глаза смотрела.

– Если к Лоушкиным, так я шелковую рубашку для вас поглажу. Угли аккурат есть.

– Разве сегодня праздник?

– А как же? Нюшка вон какой красивой стала. Да и раньше она ходила всегда нарядною. А вам надо всех лучше быть.

Подумалось: вид убогих, калек, уродов всегда вызывает жалость. И на страдания души, пожалуй, смотреть не легче. Умная Граня девушка. Его горя не должны видеть.

– Спасибо, Граня.

Она ставила утюг в печь, ухватом устраивала его на углях, а говорила не умолкая.

– Сами-то братья в кузне сейчас, с работником... У них работник живет, из ссыльных. Ничего так собою, ладный. Афанасий, говорят, побратался с ним. А Нюшка и Анна Васильевна, поди, дома. Где им быть?

Но Кир ее плохо слушал. Ему хотелось немедленно видеть Нюшку. Он взял бритву, белье и заспешил в баню. Его мысли к Гране больше не возвращались.

...В шелковой новой рубашке, выбритый, Кир шел после бани к Нюшке: пиджак нараспашку, начищены сапоги. Сколько Граня ни уговаривала, картуз не надел. Что теперь сединой таиться? Пусть видят. И шел улыбаясь.

Из бани вышел когда на свет, вдруг почувствовал, что живой и здоровый, видит солнце и находится в родной Коле. Есть боль души, горе, но жизнь и с потерею шхуны не прекратилась. Беда могла кончиться и похуже. И зародилась в душе надежда: будет еще впереди чем жить. Вот приедет отец, они сядут, обговорят. А сейчас он увидит Нюшу. Пусть при Анне Васильевне или даже при всех, но побыть с нею рядом, поговорить.

И каялся, что тогда захлестнули заботы о новой шхуне: со сватаньем получилось нехорошо. Да еще со слободкою дурь приспела. Тело, верно, просит утехи, но все же надо было пойти к Нюшке, а не в слободку. Можно было смекнуть и пьяному, что в Коле молва всезнающа. А бабы и впредь нашлись бы. В Кеми вон есть какие. От их бесстыдства дух захватывает в грехе. Сладость будто и впрямь от дьявола. Но все как гульба в кабаке, наносное, и с Нюшкой никак поравнять нельзя. Хорошо – хоть он из Кеми написал ей.

Кир шел по Коле, поигрывая шелковым пояском, и неожиданно для себя увидел: из проулка от Колы-реки шла Нюшка. Бросилось в глаза, как она расцвела: полные ведра на коромысле, а движения гибкого тела плавные, походка уверенная. Сама принаряженная в будний день. До чего же похорошела! Лето пришлось ей впрок или бабья пора приспела? И ускорил шаги ей наперерез.

– Нюша!

Она обернулась вполоборота, глаза равнодушно скользнули мимо, вернулись и замерли, как застыли на нем. Кир сразу вспомнил свое отражение в зеркале: лицо темное, все в морщинах, поседевшая голова. Он расправил плечи и, стараясь держать улыбку, подходил к Нюшке.

– Удивилась, что я в Коле? Такой?.. – спросил беспечно, браво. Не хотелось, чтоб Нюшка сразу увидела его горе.

– Нет, Кир, не удивилась. – Нюшка не засмеялась.

Кир взял ее руку. Плевать, что девки, идя по воду, с водою, оглядываются, обходят их. И в окна, конечно уж, кто-нибудь где-то смотрит. Рука у Нюшки покорная.

– Почему?

– О тебе уже знают в Коле. И у нас в дому только что говорили. Мы всем сердцем тебе сочувствуем.

Голос Нюшки проникновенный, идет от сердца. Но Кир сейчас не хотел говорить про шхуну свою, беду. Неподходящее это место. И усмехнулся.

– А я к тебе с повинной головою.