Борис Поляков - Кола

Оглядываясь на пожар на верхней слободке, подумал, что надо бы поспешить теперь и скорее отсечь там огонь. Успеть как-то надо спасти не тронутые еще домишки.

Отрядники Пушкарева пришли незвано на набережную Колы и судачили о чем-то, размахивали руками. Они собирались и без подсказки тушить пожар. С ними был Пушкарев. Рослый, стройный, он громко распоряжался. Там будет все правильно, хорошо сделано. Под Соловаракой тянулись гуськом по берегу ребятишки, старики, бабы. Они возвращались в город. Кто, когда всем сказал, что корабль ушел?

И Шешелов смотреть стал на Монастырский остров. Есть ли жертвы в бруннеровском отряде? Хоть бы это на долю еще не выпало. Ну, чего же они не идут? И услышал Дарьины причитания:

– Живой ты, батюшко наш, Иван Алексеич.

Он почти двое суток ее не видел. Она, показалось, стала поменьше ростом, состарилась. Лицо все в морщинах, в слезах.

Она всхлипнула.

– Что наделали супостаты! Что наделали!

Шешелов смотрел на пепелище, где прежде стояла ратуша. У Дарьи тоже не было больше дома.

Сказал устало:

– Полно, Дарья. Избы с голосу не поднимешь.

Она вытерла ладонью слезы и вдруг спохватилась:

– Поешь-ко! – Ласково-хлопотливо она совала в руки ему завязанное в платок. – На-ко поешь, батюшко. – И узелок развязывала уже у него в руках.

Хлеб, лук, куски вареной трески. Шешелов сразу почувствовал голод. Отломил горбушку Максиму, протянул ему трески, луку.

На верхней слободке скапливался народ. С ведрами там растягивались к Коле-реке и уже черпали из нее воду. Отрядники Пушкарева ломали горящий забор баграми. Вкус хлеба и вареной трески был радующий. Где же Дарья взяла такое богатство?

А на острове Монастырском наконец показался бруннеровский отряд.

Коляне там шли как на летних работах, небрежно несли на плечах ружья, словно косы и грабли. Шешелов сосчитал их и раз, и другой. Откусил еще трески, хлеба. Есть очень хотелось.

Отряд возвращался полностью.

Рядом с младшим Лоушкиным идет белокурый ссыльный, которому Шешелов обещал выхлопотать свободу. Это следует непременно сделать. Удивительные качества души может пробудить в людях забота об отчизне. Бруннер рассказывал: нынче в июле шесть узников Соловецкого монастыря выпросились у настоятеля в добровольники защищать монастырь от англичан. И архимандрит не испугался, что сбегут они, разрешил. А ведь среди них были и из противоправительственного Кирилло-Мефодиевского тайного общества... Казалось бы, ну зачем все это и настоятелю, и арестантам?

Младший Лоушкин первым подошел к шняке и увидел Шешелова на берегу, поднял над собой ружье. Потрясая им, он орал, перекрикивая шум Колы:

– Не пустили! Не пустили мы их!

– Ишь, – сказал караульный Максим. – Говорю я: ни с чем ушел кораблишко.

Максим тоже, наверно, сосчитал отрядников. Он поднял ружье за ремень и пошел к верхней слободке. Дарья настороженно заглядывала Шешелову в глаза:

– Ты про ссыльного-то не забудешь похлопотать?

Но Шешелов – больше из суеверия, что не сбудется, – не хотел ей ответить: да. Он смотрел мимо Дарьи на пепелище голое, трубы, чадящий жар, дым.

– Окстись, Дарья. В уме ты? Время ли сейчас?

У Дарьи лицо в слезах.

– Время, батюшко. – Она сказала это покорно и ладонью вытерла слезы. – Девка-то на сносях ходит.

На верхней слободке пожар еще сильный. Из Колы черпали воду ведрами, подавали их по цепи к крайним домишкам. А еще надо угли потом залить, головни во всем городе да найти и отрыть спрятанное в земле.

– Работы вон сколько, Дарья. Не до этого пока.

– А ты все же похлопотал бы. – И зазвучали упрек и обида в голосе. – А то, сказывали намедни, уехать хотел от нас.

На тушении пожара с отрядниками Пушкарева были Герасимов, благочинный. Шешелов обрадованно увидел их. А ведь он свое обещание не покидать Колу им тогда не успел сказать.

– Ты и впрямь не в уме, – ответил Дарье сердито. – Такого и в мыслях у меня не было. – И пошел от Дарьи к верхней слободке, доедая на ходу хлеб и рыбу. Воды бы теперь попить.

К пожару пройти можно только сквозь цепь колян. Бабы, девки и старики беспрерывно подают в ведрах воду из Колы. А дальше отрядники у огня: с водой, баграми, лопатами. Какие-то крохи от города можно еще спасти, чтобы было где для начала укрыться от непогоды. А на зиму надо уже теперь рыть землянки, ставить в них печи.

Он едва не наткнулся на писаря. Матвей вышел из цепи колян и стал ему поперек пути. В руках поднятое ведро с водой. Шешелов выдержал буравящий взгляд писаря и понял, что это мир. Сунул в рот остатки трески и хлеба, склонился к ведру и долго пил холодную, немножко с мутью, воду Колы-реки. Потом отер рот и снова глянул на писаря.

– Ты вот что, зайди-ка после. Бумаг надо много теперь писать.

– Ладно, – скрипуче сказал Матвей. – Зайду.

Шешелов прошел сквозь цепь колян и на миг усомнился: куда он велел зайти Матвею? Как Дарья, как сотни других колян, он тоже остался без крова. Вот и он стал как все. Теперь стал.

Он давно уже таким не был: бездомным – но не одиноким.

И ускорил шаг. Хотелось скорее сказать друзьям, что он не уедет из Колы. И это не жертва с его стороны, не жертва.

Он уже подходил к ним и думал, как лучше сказать об этом, попроще и посердечней, и, конечно, не знал наперед судьбу.

Не только английский корвет дотла уничтожил Колу. По высочайшему в России соизволению древний город тоже вскоре перестанет существовать; полицейское управление переведут в Кемь, упразднят казначейство, суд, почтовую станцию.

И, лишенные помощи казны, разбредаться станут в села Поморья неприкаянные коляне.

Вот тогда и он, Шешелов, после долгих раздумий тоже решит уехать.

Но в тряске перекладных телег из Архангельска в Петербург ему постоянно будет видеться прежняя Кола, в которой он, как один из последних свидетелей, еще жил. Будет видеться с лодьями, шхунами, шняками у причалов, праздничным звоном колоколов девятнадцатиглавого собора, древней крепостью, улицами, домами.

Будут видеться и друзья его, Герасимов, благочинный и другие коляне с ними, из немногих оставшихся, что пришли проводить его и желали сердечно и скупо удачной ему дороги и счастья на новом месте.

И сколько бы Шешелов ни старался думать о будущей своей жизни в столице по дороге из Архангельска в Петербург, память снова и снова будет возвращать его к виду оставшейся за кормой Колы: до самой Соловараки раскинулось пустынное пепелище, редко лачуги жалкие и землянки на черном поле. Низкое небо, промозглый осенний ветер, а на пустынном мысу провожающие его коляне. Неподвижно стояли они у слияния двух рек, пока их не растворила даль.

И как каторжника тоска по воле, моряка в долгом плавании – по земле, постепенно и Шешелова охватит этот недуг по Коле. Придет чувством вины за поспешный отъезд, словно бросил в глуши он беспомощного товарища, одолеет раскаянием, будто сам он себя обобрал под старость и лишил того лучшего, что в нем было.