Борис Поляков - Кола

– Чисто живешь, Маркел.

Жил Маркел небогато. В избе кухня и горница заодно. Кровать с высокой горой подушек. На сундуке тканый лоскутный коврик. Посудный шкаф за ситцевой занавеской. И в углу умывальник, тоже за занавеской. Но все ухожено, чисто. Половицы и лавки вдоль стен промыты до желтизны. Беленые стены, белая печь. Печурки с любовью обведены синькой.

— Бобыльствую, как могу. Садитесь, ради христа. Настоечка у меня морошковая. С осени залил, – Маркел подавал на стол капусту квашеную, треску вареную, вилки. Стол выскоблен чисто. Настойка в пузатой бутылке.

Маркел налил из нее в рюмки на тонких ножках. И пока садился, приноравливаясь ногой, Андрей смотрел на него. "Не старый еще. Может, как Сулль. Меня лет на десять старше, не более. Как же уйти? Ведь ждет, а я причину выдумать не могу. Мир не нарушить бы. Скажу – опьянел, дескать. На улицу надо, мол, походить. А пока в разговоры тут не встревать".

— С возвращением всех вас, – глаза Маркела на миг затуманились, – с удачей!

— Спасибо, Маркел, – сказал Афанасий.

Выпили.

— Я рад, что вы у меня сидите. Что вижу тебя, Афанасий, в здравии, – говорил Маркел. Он все на Смолькова поглядывал. – И что они вот тоже здоровы – рад.

— Спасибо, Маркел, – сказал Афанасий.

– Расскажите же, как сходили? Как там было на лову? Ходили-то на паях?

– Как покрученники ходили. Две трети Суллю. Харч и снасти его.

– Не много же вам.

Говорил так, будто сам не ходил с Суллем.

— Не много, да ведь кольские хозяева покрута тоже берут две части из трех, и за харч еще при расчете удерживают. А сами не ходят. Сидят по домам с бабами да считают по осени барыши. А Сулль с нами на равных ломил.

– А риску сколько?

– Риск на всех одинаковый.

– Сколько же вышло у вас на брата?

– Ходить на акул стоит, – уклончиво сказал Афанасий.

– А все же?

– Сулль, если продаст удачно, говорил – шхунку думает приобрести.

– Ишь ты-ы! А коляне рыбкой все промышляют. Ею лишь кормятся.

– Умственности в них нет, – захохотал Афанасий. – И кабак на самой дороге. А Сулль мозговит. Знает, как деньги брать.

– И кому нужны эти шкуры поганые? Ни на себя их, ни под себя. Ни проку, ни красоты для глазу. А поди ж ты, деньги какие!

– Сулль даже зубы акульи думает продавать. Бабам на бусы.

– За такую бабу страх будет взяться, – засмеялся Маркел. И опечалился снова, желваки на лице дрогнули, опустил глаза.

Смольков развернул из платка мандолину, пробовал тихо струны.

– Сулль говорил, что еще заплатит тебе, – сказал Афанасий.

– Может, заплатит, – отозвался Маркел. – Отказываться не стану. Уговору, однако, такого не было. – Маркел пальцами вытер глаза. – Ну, ничего, ничего. Поживем, еще, погуляем по белу свету.

Смольков заиграл и запел негромко. Голос у него чистый, тонкий.

Было по свету погуляно

И похожено в кабак,

На печи было полежано

И погоняно собак...

Афанасий положил руку на мандолину, заглушил струмы, и Смольков недоуменно смолк.

– Ну, а ты как, Маркел?

– По-старому, выходит, – не совсем ладно, – грустно сказал Маркел. – На одной далеко не ускачешь. Но все-таки ничего. Ракушечки нынче пособирал... Пусть он играет, ты не держи.

– Ты про дело какое-то говорить хотел.

Смольков заиграл снова, запел другую, веселую.

Тут деревня в лесу близко,

На пути стоит кабак,

Целовальник наш знакомый,

Он из наших, из бродяг.

...Смольков песни и в кабаке пел. Не заунывные, о тяжкой доле, судьбе-злодейке, а гулявые, бродяжьи. Пел о другой, смутно знакомой, будто давно позабытой жизни. Он хорошо пел. Сердце от песен захватывало. Разговоры о соли, рыбе, летнем улове, ценах в Архангельске и в Норвегах стихали в кабаке.

Мы возьмем вина побольше,

Караульных подпоим,

Потом ружья их отнимем,

С ними в лес мы убежим.

В песнях не было места семье, заботам. Дружки верные, пытанные на дыбе, жженые. И каждый, может, видел себя не в море холодном, ветреном, на опостылевшей шняке, пропахшей рыбой, а тоже лихим, бесшабашным, хохочущим у костра с дружками в летнем лесу.

Смолькова еще и еще просили играть и петь. Водку у кабатчика спрашивали. Весело становилось, шумно.

Смолькову кабатчик подносил сам, дружелюбно говорил:

— Приходи завсегда ко мне. Пей, ешь бесплатно. Играй и пой только.

Смольков цвел.

– Вот так жить надо, – шептал Андрею. – Изумляй всех, гуляй на людях.

...Маркел удивительно мягко и неожиданно Смолькова остановил.

— Талант у тебя, парень. Играешь ты хорошо.

Смольков подвох усмотрел в словах, перестал играть, а Маркел уже спрашивал Афанасия:

— Значит, ничем он не занимается?

— Как же, вот мандолиной! – хохотнул Афанасий.

— Может, со мною ракушек поищет он?

— С тобой! Отчего ж? Пусть... Смольков, слышь?!

– Сейчас, что ли? – Смольков будто хотел подняться. Лицо недовольное. Он обиделся: в кабаке его песни всем нравились.

– Сдурел?! – Афанасий смеялся. – Рождество на дворе. Летом.

– До лета дожить бы.

– Ха! Подряжаться надо теперь.

– Какие ракушки?

– Жемчужные. Жемчуг сыскивать будешь.

– Жемчуг? Как это? – Смольков посерьезнел.

– Маркел расскажет.

Смольков окинул Маркела враз потрезвевшим взглядом.

– А чего, послушам!

Маркел подался к нему, поманил рукою.

– Ты, парень, коли тягу имеешь к музыке, – в жемчуге понимать будешь. Уж поверь мне. Я вашего брата на веку видел. Жемчуг тонкой души требует. В нашей Коле-реке он водится. Не царский, конечно, морской который, но стоящий. Уж поверь. И если ты на лето не запродался, прибивайся ко мне.

– Что делать?

– Труд невелик. Походишь по бережку с веревкой, плот поводишь. Мне-то, вишь, одному несподручно. Нога у меня.

– А ты на плоту?

– Я на плоту, ракушечки буду на дне высматривать. Видел жемчуг когда-нибудь? А как сыскивается, не знаешь? Я научу. Сыскателем будешь.

– Сколько я получу за это?

– Сколько добудем. Часть.

– Исполу?

– Как исполу можно? Я знаток. Да и в казну мне заплатить надо. Две трети мне, треть тебе.

– Ты покажи ему жемчуг, – сказал Афанасий. – Есть у тебя?

– А как же? – согласился Маркел с готовностью. – Есть. Хоть сейчас покажу. – Он поднялся, застучал ногой к сундуку. Сгибаясь, неловко нашарил под сундуком ключ, открыл, взял сверху мешочек. Лицо светлое. Сказал, показывая: – Жемчуг.

Бережно с ладони Маркел высыпал на стол зернышки размером с горошину, больше, меньше. Нежно-розовые, темно-серые, иссиня-черные. Они покатились на стол, загорелись, переливаясь светом.

– Ух ты-ы! – выдохнул Афанасий.

Андрей не мог отвести глаз от зерен.

– Видал? Вот это и есть самое древнее украшение русских людей, окатный жемчуг. Говорят, еще в Новгороде Великом его вот как ценили. Ишь, жемчужинки у меня немалы и хороши, и водою чисты...