Владислав Бахревский - Непобежденные

Проснулся от пинка в бок. Сергей Сахаров зубы скалил:

– На допрос, Шумавцов! Вместо зарядки. Приготовиться Апатьеву!

Все тот же кабинет старшего следователя.

Сахаров подвел Алешу к столу Иванова. Митька развернул круглый колпак лампы: свет ослепил, и в то же мгновенье – удар в зубы.

«У Митьки свинчатка в руке!»

Во рту – кровавая каша. Кровь стекает с губ на рубашку.

– Сколько в твоей группе народу? Поименно, быстро!

Алеша стоял перед Митькой, слышал вопрос, но до Митьки – дела нет, уже ни до чего дела нет. Остается дожить дни, часы, потом ничего уже не будет.

– Имена! – заорал Митька. Алеша показал рукой на свои зубы. – Говорить не можешь? Садись, пиши.

Иванов положил лист бумаги, пригнул колпак лампы к столу. Сам обмакнул перо в чернила, подал ручку.

Алеша ручку взял, сел, нарисовал на белом, на сияющем под сильной лампой листке ромашку.

– Сам напросился! – наотмашь, по тому же месту, как молотком. Свинчатка у гада.

Тотчас поволокли, взгромоздили на лавку. Стулов ударил по спине шомполом, раз, другой, третий.

– Тащите его в камеру! – разрешил Иванов. – Соцкого ко мне!

– Но ты Апатьева велел! – напомнил Сахаров.

– Апатьев подождет.

Соцкому отсчитали десять ударов резиновым шлангом по ягодицам.

Они лежали рядом, Шумавцов и Соцкий. Алеша вспомнил. Ведь это Прохор нарисовал карту деревни Шупиловки. Отец у него лесник. Отец провел сына по лесу, расположение объектов немецкой обороны были указаны точнейше.

Соцкий лежал с закрытыми глазами. Не стонал, дышал толчками. Алеше стало совестно: усомнился в товарище.

Через час пришли за обоими. Соцкого – на выход, домой. Шумавцова отвели к врачу. Зубы выбиты, десны кровоточат. Врач, немец, два часа обрабатывал раны. И выписал бюллетень!

– Куда мне с ним? – стараясь не двигать губами, спросил Алеша.

– Домой! – пожал плечами Иванов.

И Шумавцова повезли домой. Правда, руки завели за спину, скрутили проволокой.

– Алеша! – Увидел: у бабушки губы дрожат.

– Показывай свои тайники! – заорал Иванов.

– А что вы ищете?

– Документы, шифры, оружие.

– Документы мои у вас.

– Мне нужны донесения. Комсомольский билет.

– Не имею.

– У тебя нет комсомольского билета? – изумился Митька. – У Хотеевых нашлись. И у тебя найдем. Или ты, испугавшись немцев, сжег свою святыню?

Приставили лестницу в сенях к чердаку. Руки не освободили. Пришлось Алеше лезть, полагаясь на ловкость.

Евдокия Андреевна – глаза на иконы, молилась без молитвы. Алеша-то ведь лазил на чердак, что-то прятал.

Тайник искали усердно. Начальник полиции Семен Исправников, полицаи Сергей Сахаров, Александр Сафонов.

Кроме паутины, ничего не нашли.

…Через десять лет, в 1952 году, Шумавцовы крышу меняли. Своим открылся тайник Алеши. Да еще какой тайник! Немецкая винтовка, парабеллум, солдатская шапка, пачка листовок и – комсомольский билет.

А вот поленница подвела подпольщика Шумавцова. Под дровами полицаи нашли схрон. В схроне – бикфордов шнур, взрывчатка, мины.

– Теперь ты пропал! – сказал Митька. – Окончательно. И все-таки предлагаю тебе, Алешка, в последний раз… Если берешь нашу сторону, мы – уезжаем, ты остаешься. Погляди на бабушку! На ней лица нет. Выбирай: остаешься с Евдокией Андреевной или поедешь с нами? Если с нами, жить тебе – дня три, может, четыре.

– Я остаюсь с Родиной.

– Ну, давай! Милуйся с твоей Родиной! – Митьке было жалко дурака.

Вернулись в полицию. Шумавцова выпороли резиновым шлангом. В коридоре у него подогнулись ноги, Сахаров тотчас ткнул парня под колено. Шумавцов упал. Били ногами.

В камеру пришел Иванов, наклонился над Алешей:

– Сладко тебе с Родиной обниматься?

– Сладко!

Иванов размахнулся ударить лежачего сапогом и не ударил. Ткнул, уходя, Апатьева.

– Какой нынче день? – спросил Лясоцкий.

Ребята не знали.

Постучали из соседней камеры:

– У нас Шура и Тоня Хотеевы. Тоню изнасиловал и ужасно избил Иванов. У Хотеевых нашли магнитную мину.

Поздно вечером в камеру приволокли Георгия Хрычикова, на своих ногах пришел… Володя Рыбкин.

У Хрычикова Шумавцов брал подписку о неразглашении тайны.

– Что тебе, Жора, клеят? – спросил Апатьев.

– С работы пришел, умываюсь, а тут – Сахаров: «Собирайся!» Привели в штаб полиции, а там – и женщины, и дети. Много народа загребли. Потом сюда повели, к вам. Иванов мне говорит: «Ну что, попался твой друг?» Я в ответ: «Ничего не знаю». – «Как не знаешь, вместе покушались на силу немецкой армии». Я свое: «Упаси Боже! Хоть голову руби – ничего не знаю». Митька и говорит: «Ах так! Клади голову на стол». Я положил. А у него на стене сабля висит. Он саблей замахнулся, но ударил резиновым шлангом. Потом кулаком в челюсть. Приписал мне двадцать пять розог. Бил Сухоруков, только не розгами, а шомполом. Я даже отключился. А там сидел, ждал своей очереди смельчак Рыбкин. Рыбкин говорил мне: «Ничего, пройдет».

– Конечно, пройдет! – сказал Володька.

– А тебя-то как взяли? – спросил мальчишку Апатьев.

– Иванов к нам домой пришел, спрашивал меня и маму о партизанах. Мы говорим: «Ничего не знаем». Он нас в тюрьму привел. Меня допрашивал вместе со Стуловым. У них одно на уме: кого я знаю из партизан, где у партизан стоянки… Говорю: «Откуда мне знать?» Меня не трогали. Посадили в большую камеру. Потом опять позвали. Иванов приехал в черном пальто, пьяный. Снял саблю со стены, лупил меня плашмя. Сюда теперь затолкали.

– Плохо дело, – решил Апатьев. – Они нас всех в ноябрьскую кончат. С праздником поздравят.

– Значит, еще поживем, – сказал Шумавцов.

– Какой нынче день? – снова спросил Лясоцкий.

– Завтра четвертое, ноябрьская через три дня, – вздохнул Хрычиков. – Ребята! А кое-кому из наших удалось уйти. К Римме…

– Молчи! – крикнул Шумавцов. – Никаких имен! У нас одно оружие осталось – молчание.

– Я немцев ни капельки не боюсь! – сказал Рыбкин. – Полицаи, сволочи, бьют, стреляют! Немцы – другое дело – детям шоколадки дают.

– Рыбкин, спать! Все устали. Всем нужны силы.

«Я все еще командую!» – Алеше было неприятно: осадил мальчишку. Суета сует. Чувствовал – что-то меняется внутри, прорастает иной человек. Этот человек знает: им всем отпущено жизни до праздника. Три дня. Может, с половиной. Но все, что любил прежний Шумавцов, во что прежний Шумавцов верил, к чему стремился – новому человеку было дорого. Дорого – не то слово! Цена каждому прожитому дню, часу, цена слову, поступку, любви, накопившейся в сердце за шестнадцать лет, – возрастала до немыслимой необъятности. Прямо-таки – Галактика!

Иной человек, заменявший собой Алешу Шумавцова, был Правдой. Правдой Родины, правдой русского народа. Но эти две правды, такие великие, уступали собственной правде, его, Алешиной… Правде души? Бабушку бы спросить…