Вера Крыжановская - Светочи Чехии

— Постой, Ян, и не обижай меня напрасно. Да, я хочу увезти Ружену и спрятать ее, но лишь до той поры, когда состоится развод, и она станет со мною рядом перед алтарем.

— Ты хочешь, чтобы она развелась? К которому же из пап, намерен ты обратиться за разводом? — усмехнулся Гус. — Не поедешь ли к Григорию XII в Римини? Но, ведь, ты так открыто отказался от послушания ему, что вряд ли он пожелает тебе помочь. Иоанн XXIII, в Риме, — не лучше расположен к тебе, потому что ты же обзывал его антихристом. Ну, а Бонифаций слишком далек от нас, да и власть его признается в одном Аррагоне. Если даже один из трех даст ей развод, двое других кассируют решение, как незаконное. Приди же в себя, Иероним; послушай голоса рассудка и чести, и беги, пока ты еще не наделал непоправимой беды, пока над тобой не тяготеет тройное преступление: против Бога, человека, который считает тебя своим другом, и слабой, слепо доверившейся и любящей тебя женщины!

Иероним смешался и молча опустил голову. Он чувствовал, что Гус прав: надежды оказывались несбыточными, да и совесть шептала тоже. А между тем, отказаться от счастья превышало его силы.

— Ян, ты требуешь от меня нечеловеческой жертвы. Ты хочешь, чтобы я вдвойне казнил себя; ведь я теряю не только обожаемое существо, какое только может быть дано человеку, но Ружена возненавидит меня, если я брошу ее, после того, что между нами произошло сегодня.

— Пусть лучше она тебя ненавидит, а не презирает. Сердце человеческое изменчиво; кто знает, блаженство, о котором вы оба мечтали, может со временем тяготить вас. — Я же от тебя ничего не требую, но, как священник, указываю тебе на слова писания „не пожелай жены ближнего твоего ”, а как друг, говорю: пожалей женщину, которую говоришь, что любишь, не убивай ее нравственно, не отнимай у нее возможности вернуться на путь истинный. Опьянение страсти — скоропреходяще, раскаяние — ужасно и продолжительно. Как последний довод, я напомню тебе о нашей народной и религиозной борьбе, которую мы с тобой оба поддерживаем. Дозволит ли тебе честь бежать с поля битвы, именно в ту минуту, когда твое слово и ученость должны безраздельно принадлежать родной стране.

Иероним закрыл лицо руками; в нем, видимо, совершалась тяжелая борьба.

После продолжительного молчание, он встал бледный, но решительный; отзвук пережитого только что нравственного потрясения чувствовался в его голосе и потухшем взгляде.

— Ты победил, Ян, — глухо сказал он. — Я отказываюсь от личного счастья и уеду, как можно скорее, не видясь с Руженой. Пусть эта жертва послужит тебе мерою моей к ней любви: я не хочу быть виновником ее падения. Будущее покажет, имел ли я на это право и хорошо ли я поступил, становясь, в то же время, ее палачом, так как жизнь с Воксой для нее сущее несчастье.

— Пока человек исполняет свой долг, он не может быть несчастным, спокойная совесть будет ему поддержкой, твердо ответил Гус. — Дай же мне руку, товарищ! Поздравляю тебя с победой! Верь мне, когда-нибудь Ружена тоже поблагодарит тебя за то, что ты не воспользовался ее неопытностью.

— Я обещал видеться с ней завтра. Пойди вместо меня и передай ей мое „прости”; выясни ей причины, побуждающие меня бежать от нее, — тихим голосом сказал Иероним.

Затем, схватив плащ и шляпу, он бросился вон из комнаты; вслед за ним ушел и Гус.

По уходе Иеронима, Ружена заперлась в своей комнате, и нервное возбуждение разрешилось потоками слез. К счастью, Вок не вернулся к ночи, а когда она на следующее утро проснулась поздно, после тяжелого сна, то в ней произошла реакция и она почти с ужасом, хотя отчасти и с упоением, припоминала то, что случилось накануне.

Конечно, при воспоминании о словах любви и поцелуях, которыми она обменялась с Иеронимом, все существо ее радостно трепетало; но стыд и угрызение совести уже шевельнулись в ее душе. Слишком честна и чиста была она, чтобы от вечера до утра откинуть всякие нравственные основы.

День для нее тянулся невыразимо тягостно, и когда ее свекор, — Вок все еще был в отсутствии, — пораженный ее расстроенным видом, дружески спросил, что с ней, она едва не лишилась чувств.

Волнение возрастало с часу на час: Иероним, вероятно, назначит время и условится относительно подробностей их бегства, которого она сама же требовала; а между тем, этот решительный шаг ужасал теперь ее самую.

Но вместо Иеронима пришел Гус и попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Под строгим, грустным взглядом духовника Ружена вздрогнула и покраснела.

С поникшей головой прошла она за ним в ораторию и опустилась на колени перед аналоем.

— Вы ожидали другого, слова которого были бы приятнее вам, чем мои, — сказал, помолчав, Гус. — Но я, исполняя данное слово, пришел передать вам прощание Иеронима. Он завтра едет и не вернется, пока не будет в состоянии видеть вас, не краснея.

Ружена глухо вскрикнула.

— Он меня покинул?! Он меня не любит?!

— Он слишком любит, чтобы погубить и низвести вас на положение женщин… другого рода. Придите в себя, Ружена, и стыдитесь, до какой степени вы забыли свой долг, — строго заметил Гус.

Но полученный удар был слишком силен. Потеря любимого человека заслонила собою всякий стыд, и она начала горячо перечислять оскорбления и измены мужа, слагая с себя всякую обязанность оставаться ему верной.

Гус ее не прерывал, пока рыдание не заглушили ее слова.

— Заявите все это открыто и тогда уезжайте смело, — заметил он.

— Да разве я могу? — пробормотала она, удивленно смотря на него.

— Вы не можете, это верно! А вы хотите бежать крадучись, ночью? Верьте мне, дочь моя, все, что боится света, всякое дело, которое прячется во тьме, — дурное дело! Вы это знаете не хуже меня, потому вам и стыдно, потому вы и скрываетесь от взора людского, который далеко не так страшен, как Божье око. Вы обвиняете вашего мужа и утверждаете, что ненавидите его, за его проступки против вас; а с каких же это пор чужие грехи служат извинением наших? А ваша совесть безупречна?

И он строго разобрал всю ее жизнь после замужества. Старалась ли она полюбить Вока, привязать его к себе снисходительностью и кротостью; не отталкивала ли равнодушием, холодностью и жестким, оскорбительным словом? Затем, он заговорил о долге, который человек обязан исполнить, как бы тяжел он ни был, чтобы не оказаться уклонившимся от жизненного испытания и не мучиться впоследствии угрызениями совести и страхом осуждения.

Никогда, может быть, проповедник не был столь красноречив, как именно в эту минуту; всю живую веру свою и горячий порыв к добру изливал он на смущенную душу кающейся.

Когда Гус, наконец, ушел, сломленная его убеждениями Ружена твердо решила всецело подчиниться велениям долга, поручив Богу судьбу свою.