Вера Крыжановская - Светочи Чехии

Не только внутри все было битком, но и кругом здание стояла такая несметная толпа, что потребовалась вся исполинская сила Броды, чтобы проложить себе дорогу, да и то, дальше двери им пройти не удалось. Но, при богатырском росте обоих, им можно было через головы видеть, что происходило в часовне.

Гус был на кафедре, и его взволнованное лицо отражало воодушевлявшее его горячее убеждение.

Расстояние заглушало несколько слова проповедника, но когда, в пылу увлечения, он возвышал голос, отрывки речей долетали до Броды с Матиасом.

— Братья, — говорил в эту минуту Гус. — Не считайте того, что я сказал, за отрицание власти святейшего престола. Никто, как я, не подчиняется смиренно авторитету, которым Бог облек папу; я только протестую против злоупотребления властью, особенно в данном случае. Совесть предписывает мне предостеречь вас всех против такого обмана, который извращает самые слова Христа. Папа проповедует крестовый поход против христианского короля и возмущает народы один против другого, чтобы только обеспечить свои имущественные интересы; а тем, которые прольют кровь христианскую, он обещает индульгенции, и открыто, за деньги, торгует драгоценнейшими духовными благами. Господь, на кресте, молился за палачей своих и осудил Петра, поднявшего меч свой на Его защиту, а глава церкви, называющий себя наместником Христовым, изрыгает лишь проклятия, угрозы и смертные приговоры… Хуже, он указывает исторгать мертвых из могил для поругания, единственно лишь за то, что они пребывали верными своему государю.

Голос проповедника, на некоторое время, перестал быть слышен; но затем снова раздалось:

— Берегитесь, братья, верить таким отпущениям, которые диктует ненависть и каждое слово которых есть хула на истину евангельскую; берегитесь, говорю, покупать лживые индульгенции, золотом мерящие милосердие Божеское и убаюкивающие вас тщетной надеждой, что злодеяния могут быть искуплены чем-либо, кроме искреннего, глубокого раскаяния и добрых дел!..

Когда проповедь кончилась, толпа стала понемногу таять.

Среди присутствовавших появились у входа старый граф Вальдштейн, Вок, Ружена и Анна. Они остановились неподалеку от двери, ожидая, чтобы разошелся народ, и обменивались впечатлениями по поводу только что слышанного.

В эту минуту, из второй двери, которая вела в ризницу и келью Гуса, показался Иероним. Словно не замечая Вальдштейнов, он прошел мимо и вмешался в толпу; но Вок бросился вдогонку и поймал его за плащ.

— Куда ты бежишь, Иероним? Или ты нарочно не хочешь замечать друзей?

— Что за мысль! Я не знал, что ты в церкви, а сам слушал проповедь, сидя на скамье сзади кафедры.

— Да мы все здесь, и отец, и Ружена. Пойдем, они будут тебе очень рады. А я хочу намылить тебе голову за то, что ты вот уже сколько времени в Праге, а у нас еще не был.

— Я всякий день собирался быть у вас и выразить мое почтение графине, но все это время был так завален делами, что просто голову потерял. А последние две недели я провел в Войковицах.

Разговаривая, они подошли к старому графу и дамам. С присущим ему рыцарским изяществом, Иероним поцеловал руку Ружены и, казалось, не заметил дрожания ее пальцев, — единственный, впрочем, знак охватившего ее волнения.

Иероним казался спокойным и по-прежнему остроумным, но красивое лицо его сделалось как-то особенно серьезно-строгим, чего не замечалось прежде. Старик-граф позвал его к себе, он тотчас же принял приглашение, и все направились к дому Вальдштейнов.

— Кстати, что ты делал в Войковицах, когда здесь происходят столь важные события? — осведомился Вок.

— Надо было привести в порядок разные старые счета и дела. Но, кроме того, я от души потешил себя, славно подшутив над благочестивыми продавцами райских мест. Вообразите, они рыщут повсюду с барабанным боем и торгуют своим проклятым товаром в городах и деревнях. А когда у бедного, глупого холопа не хватает наличных денег, монахи берут, в уплату, коров, овец и другой скот. Если бы, на счастье, я не был в Войковицах, они обобрали бы всех моих крестьян.

— Я последую твоему мудрому примеру и тоже приму соответственные меры, чтобы положить предел трудам почтенных отцов, на пространстве ближайших к Праге моих имений, — смеясь, сказал Вок.

— Невиданное дело, чтобы можно было так обирать страну, да еще во имя Божие, — заметил старый граф, качая головой.

— Да! Иуда продал Христа за 30 сребреников, а наши служители церкви продают Его сто раз на день и уж не за тридцать, а за 100 и за 1000.

— О наши епископы! Non prelati, sed pilati [52] Не прелаты, а пилаты. — грустно подтвердил Иероним.

— А сам наследник св. Петра предпочтительнее уловляет в свои сети золото, а не души людские, — усмехнулся Вок.

За обедом графиня Яна отсутствовала, сославшись на нездоровье; в сущности, она была в ссоре с мужем и сыном, и это со времени прибытия в город Венцеля Тима, папского легата, приехавшего для продажи индульгенций и проповеди крестового похода в епархиях зальцбургской, магдебургской и пражской.

„Виклефистские” убеждения и расположение к Гусу, открыто выражаемые графами Гинеком и Воком, всегда были не по сердцу графине Яне, которая в своем узком фанатизме считала обоих их еретиками. Но вспыльчивый характер мужа и слепое обожание сына удерживали ее и, до поры до времени, сохраняли некоторое спокойствие в семье. Наконец, посыпавшиеся насмешки над индульгенциями и утверждение, что они не имеют никакой цены и не властны искупать души от заслуженного наказания, вызвали у графини приступ ярости. Она с таким увлечением защищала право св. престола связывать и отпускать на земле и на небе, что привела в смущение обоих графов. С той поры графиня дулась, постилась и неистово молилась, запираясь у себя, едва в доме появлялся Гус или кто-либо из его сторонников.

Между Руженой и мужем отношения улучшились. Под впечатлением угрызений совести, желая искупить свою вину, молодая женщина была менее строгой и старалась привлечь Вока снисхождением и кротостью. Тот сначала был поражен, а затем тронут, и так как, в сущности, он обожал жену, то и отказался от слишком громких проделок, дабы ее не оскорблять.

Но, все-же, страшное нервное потрясение, пережитое Руженой, сильно подействовало на ее нежную натуру, а молчаливая, но тяжелая борьба с любовью к Иерониму, упорно не дававшей себя осилить, окончательно истомила ее.

Она тяжко заболела и две недели жизнь ее висела на волоске. Страх потерять жену отрезвил Вока и привлек его к изголовью больной — кающимся.

Когда Ружена стала поправляться, он и на самом деле пробовал остепениться, и раскаяние его было столь же страстно и шумно, как и сумасбродства. Ружена казалась доброй и любящей, и когда, время от времени, пылкий характер Вока увлекал его, все-таки, в какое-нибудь похождение, она пребывала неизменно снисходительной. Но, со времени своей болезни, она замкнулась в себя, стала серьезной, малообщительной, и скрытая грусть объяла все ее существо.