Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

— Бери его!

Молодой полицай схватил стул и, словно щитом защищаясь им, бросился на Олежку. И Олежка, не целясь, выстрелил в него. Пуля попала врагу в предплечье. Он выронил стул, и не крича уселся на лавку за столом. Похоже, он ещё даже и не чувствовал боли.

Другие полицаи налетели на Олежку, ударами кулаков повалили его на пол, ожесточённо начали избивать ногами.

Крупенков робко заглянул в горницу, и произнёс:

— Вы бы потише, а то поломаете у меня здесь всё. Я ж столько старался, чтобы всё это собрать…

Но полицаи ещё долго избивали Олежика, а потом, уже почти бесчувственного, связали и потащили в свой участок.

В полицейском участке Олежика обыскали и, конечно же, нашли его временный комсомольский билет. Позвонили в Ровеньское отделение гестапо, и там им было сказано, что Кошевой сейчас находится в розыске, и что его следует под усиленным конвоем доставить к ним.

Полицай вошёл в вонючую коморку, на полу которой лежал связанный и тяжело дышащий Олежка, и сказал ему:

— Ну что, попался? Да? Ты ведь, оказывается, важный подпольщик!

Кошевой смог приподнять свою окровавленную голову, и выкрикнул гневно:

— Да — я самый важный подпольщик! Всё равно вам меня не сломить!..

И Олежка засмеялся, сейчас он чувствовал даже нечто похожее на радость от того, что ему предстоит вступить в открытую и самую тяжёлую схватку с врагами.

Полицай несколько раз пнул его, лежачего, и сказал:

— Ну тобой будет гестапо будет заниматься. А они в таком деле мастера. И не таких ломали!

А потом Олега Кошевого доставили в город Ровеньки, где заключили в тюрьму, которую разместили в повале бывшей больнице. Помимо Олежки, там томились ещё многие люди…

Но допрашивали Олежку не гестаповцы, а опять-таки предатели, из бывших советских граждан. Им занимался следователь Орлов. На первом же допросе Олежка заявил, что он — комиссар Краснодонской «Молодой гвардии», и что он отвечает за всех их дела, но ни одного имени не назовёт.

— Ты прямо как Дубровский, — с недоброй ухмылкой глядя на Олежку произнёс Орлов. — Читал Пушкина?

— А вы — м-мёртвые души. Ч-читали Гоголя? — дерзко спросил Олежка.

— Ну что ж, — приподнялся из-за стола Орлов. — Комиссаром, говоришь, был? Не верю я тебе. Но спорить не стану. Ответишь нам, как комиссар. Подайте сюда его комсомольский билет.

И на этом допросе на груди Олега выжгли номер его комсомольского билета.

Отныне Олежика допрашивали каждый день: избивали, жгли калёным железом, но он был верен своему слову: о товарищах своих ничего не говорил, но зато гордо утверждал, что был их комиссаром. После каждого допроса в его волосах появлялись седые пряди…

Его содержали в холодной, тёмной камере со слизкими стенами. Больше всего эта камера напоминала каменный мешок. Олежка лежал на холодном каменном полу и кашлял кровью, неимоверно тяжело было двигать выкрученными суставами, но он всё же подобрал острый камешек, и выцарапал на стене одно слово: «Жить».

За ним следил один из юных полицаев, попавших в полицию из трусости и глупости, но испытывавший к тюремным ужасом вполне закономерное отвращение. Этот юноша, немногим старший самого Олега, следил за ним через дверной глазок, стоя в коридоре. Видел он, как этот поседевший мальчишка выцарапал на стене слово «Жить».

Тогда полицай всхлипнул, достал из кармана связку ключей, открыл камеру Кошевого, и присел на пол рядом с ним, произнёс:

— Олег… тебя ведь Олегом зовут?

Кошевой повернулся к нему и безмолвно кивнул. Молодой полицай продолжал:

— Так вот. Жалко мне тебя, Олег. А ещё сильнее себя самого жалко. Ведь Красная армия с каждый днём приближается. Скоро освободят Ровеньки, и меня тогда, наверное, расстреляют. А я бы хотел искупить свою вину перед Родиной. Ведь я слышал: ты комиссаром себя называешь.

— Д-да — я к-комиссар подпольной к-комсомольской организации «М-молодая г-гвардия», — больше обычно заикаясь, ответил Олежка.

— Ну так, если я помогу тебе бежать, замолвишь потом за меня слово перед Советским судом.

— С-слово з-з-замолвлю, но с-судить-то буду не я, а н-народ. Народ и п-присудит тебе н-наказание.

— Ладно, я всё равно помогу тебе бежать. Сегодня ночью открою тебе дверь, и ты уж беги. Главное, двор тюремный пробежать; а там, у ограды, навалили дров. Ты заберись на эту груду, через забор прыгай, и тикай…

Юный полицай сдержал своё обещание, и ночью открыл дверь камеры. Но Олежку за несколько часов до этого приволокли с очередного допроса, и он едва двигался.

Тем не менее, он вышел, шатаясь, во двор тюрьмы, где потерял сознание, и был подобран охранниками. На следующий день его снова допрашивали. Требуя назвать сообщников в побеге, выкололи глаз, но и здесь Олежка молчали.

Наконец решили, что Кошевой совершенно бесперспективен в плане сотрудничества, и было решено его расстрелять.

Вывели почти раздетого и совершенно седого из тюрьмы, и вместе с большой группой заключённых повели в сторону Гремучего леса, где враги расстреляли уже многих и многих советских людей причастных или только заподозренных в причастии к подполью.

После первого залпа, раненный Олег приподнялся, и посмотрел прямо в глаза врагов. Он бросал вызов самой смерти!

Разъярённый немецкий жандарм подошёл и два раза выстрелил ему в голову.

— Всё, он мёртв! — доложил он начальнику расстрельной команды, подталкивая тело Олега в яму, где уже лежали мёртвые.

Но он ошибался. Для многих-многих людей Олег остался живым источником вдохновения. Ведь то, что двигало Олегом и его товарищами — бессмертно.

Прасковья Титовна Бондарёва, как похоронила младшего своего сыночка Митеньку, которого палачи забили в тюрьме, только и жила надеждой на то, что увидит старших своих детей: Шуру и Василия. Каждодневно ходила она к тюрьме, и ждала от них хоть какой-то весточки.

15 января вечером её и иных женщин, также как и во всякие иные дни, отогнали от тюрьмы; а на следующий день, когда она с утра вновь пришла караулить, то увидела, как Захаров вышел и, насмешливо глянув пьяными своими глазками на женщин, вывесил список молодогвардейцев, якобы вывезенных для дополнительного следствия в Ворошиловград. Первым в этом списке значился Виктор Третьякевич, затем — Ваня Земнухов, и так далее… Нашла в этом списке Прасковья Титовна и своих деток.

Некоторые женщины рыдали; слышались их то гневные, то жалобные голоса:

— Знаем мы, в какой Ворошиловград вы их, изверги, вывезли! Постреляли деток наших…

Но в тоже время многие матери, а в числе их и Прасковья Титовна, не хотели верить в эти страшные слухи; и говорили, что деток их, скорее всего, именно в Ворошиловграде и надо искать.