Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Но вот, наконец, котёнка уложили в могилку…

Тогда Володя Осьмухин и включил эту похоронную мелодию в своём будильнике.

И очень искренне, говорили они в чём-то, быть может, и наивные, но из самых глубин их сердец идущие слова:

— Прощай, дорогой наш Мурр…

— Прощай, наш лучший друг!

— Мы всегда будем помнить тебя!

С этими словами, в сопровождении похоронной мелодии, закапывали они мёртвого котёнка Мурра.

И вот на месте его захоронения вырос маленький курганчик, а ребята всё не могли до конца поверить, что это на самом деле произошло; и что уже больше никогда не увидят они своего дорогого друга.

Трудно, практически невозможно было смириться со смертью в их юном возрасте, когда кажется, что такое явление как смерть просто невозможно, а есть только жизнь — необъятная, как космос, и светлая, как солнечные лучи.

И ребята всеми силами своих чистых сердец ненавидели смерть.

В это время подошла Володина сестра Люся, и спросила:

— Что это такое?

А Володя поднял голову, и с трудом, чтобы не начать прямо перед сестрой своею рыдать, выговорил:

— Котёнок…

Прошло некоторое время и Володя, вновь встретился с Гришей Стасюком. Друзья начали вспоминать славного Мурра; и речь зашла о том, кто мог послужить причиной его трагической гибели.

Сначала обсудили кандидатуру какого-нибудь бездомного пса, но вспомнили, что на окровавленном тельце Мурра не было рваных ран от укусов здоровенной псины. Удары наносились, скорее какой-нибудь железной скобой; и одним из таких ударов был разбит череп котёнка.

И уже очевидно стало, что это сделали люди, но ни Володя, ни Гриша просто не могли понять, как это человек способен на такое? Да разве же возможно такое? А, может, это не человек, а чудовище какое-то в их городе поселилось?..

Потом они ещё приходили на место тех страшных событии, но, так как недавно прошёл дождь, уже не нашли никаких следов.

Тогда они так до конца и не смогли поверить в то, что это сделали люди… Но вот подступила война, и они стали свидетелями насилия и убийств гораздо более страшных — насилия и убийств не над животными, а над людьми, которое совершали люди.

Впрочем, люди ли? Можно ли назвать этих убийц, которые разрушают всё светлое и прекрасное; которые уничтожают самое дорогое, самое любимое ребятами — жизнь — можно ли их называть людьми?

Их старшие товарищи уходили на фронт, бороться с этой нечистью, но Володя не мог уйти не только потому, что он ещё не вышел для этого по возрасту, но и потому, что за месяц до начала войны умер его отец, и Володе пришлось устраиваться в механический цех треста «Краснодонуголь», чтобы обеспечивать свою семью.

Там он и познакомился с Филиппом Петровичем Лютиковым, там и установилась между ними крепкая дружба.

Подошли трагические дни июля 1942 года. Наши войска отступали, но Володя не мог эвакуироваться, потому что он лежал в постели после операции гнойного аппендицита, которую ему сделали в госпитале.

Вскоре после того, как оккупанты вошли в город, в дом к Осьмухиным, наведался какой-то немецкий ответственный человечек, который казался настоящим лилипутом рядом с медведеобразным полицаем, который его сопровождал.

Немец, с трудом подбирая русские слова, осведомился, здесь ли проживает Владимир Осьмухин; на что ему был ответ, что да — действительно здесь такой проживает.

Тогда немец приказал, чтобы на следующий же день Володя явился по месту своей работу.

Володя произнёс довольно-таки резко:

— Неужели вы не видите, что я болен?!

Тут сопровождавший немца полицай взревел:

— Чтобы завтра же был на месте работы, понял, щенок?! А то прямо сейчас тебя…

Он не договорил, но плюнул прямо на пол.

В Володиных глазах засияла такая искренняя, такая лютая и такая чистая ненависть к смерти, которую олицетворял собой этот полицай, что враг попятился. И хотя Володя не делал никаких движений, а только сидел, бледный и худой, после пережитой болезни, на стуле, возле своего стола, но полицай вздрогнул и попятился.

Полицай испугался не оружия, а той духовной силы, которую он увидел в этом мальчугане. Но полицай не мог ничего противопоставить этой духовной силе, кроме силы физической и оружия, и поэтому он выхватил наган и направил его прямо в лицо Володе, рыча:

— Пристрелю, щенок!

А Володя всё с той же лютой ненавистью смотрел в лицо полицая, в лицо смерти, и полицай, быть может, и застрелил бы его, потому что он уже панически боялся этого юноши, но тут появилась Володина мать. Она подбежала к сыночку своему, обхватила его за плечи, и зашептала плачущим голосом (а она и впрямь плакала):

— Сыночек, миленький, ну что же ты делаешь? Ведь меня то пожалей! Пожалуйста, уступи ты ему…

— Не буду я им не в чём уступать, но тебя пожалею, — ответил Володя, поднялся и, распрямив спину, подошёл к низкорослому немцу, который с любопытством наблюдал эту сцену.

Он взял из рук немца бумагу, и расписался в ней, сказав, что завтра подойдёт к месту работу. На полицая он больше не взглянул, и это полицаю весьма понравилось, так как он подумал, что юноша его испугался, что он одержал над ним победу, придавил его.

И уже позже, когда был пьян, этот полицай вспомнил глаза Володины, и в краткое мгновенье просветления понял, что даже и сама смерть не способна победить этого юношу. Но такие мысли были слишком тяжелы и неприятны для грубого, приземлённого и типично мещанского разума полицая; так что он и отвергнул их с негодованьем, словно какую-то болезнь, и с большой охотой предался совсем незамысловатым перемешиваемых с грубой бранью крикливым разговорчикам, которые вели меж собой пьяные полицаи.

Ну а Володя на следующий день действительно пошёл по месту своей работы — то есть в электромеханические мастерские. Шёл с тяжёлым сердцем, и со стороны могло показаться, что это приговорённый идёт на расстрел.

И в мастерских, помимо наших рабочих, он видел немецких солдат. Они приходили, такие довольные, с таким видом превосходства, что не оставалось никаких сомнений в их уверенности в том, что по их мнению — зимний разгром гитлеровской армии под Москвой — это лишь досадное недоразумение, а уж теперь-то они, совершенно точно владыки мира. И эти «владыки мира» приносили мёд, который награбили у местного населения, и заставляли рабочих этот мёд запаивать в банки, чтобы отправить своим немецким Луизам, вместе с письмецами о любви и с надеждами на скорую встречу. А когда им казалось, что рабочие действуют не достаточно расторопно, или что они загрязняют этот предназначенный для их арийских любимых мёд, то они ругались на своём языке и били рабочих по щекам; а потом, стоя рядом, и наблюдая за работой, обменивались между собой грубыми и злыми шуточками, относительно рабочих.