Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Книга 2

Потом он взглянул на часы:

— Уже без четверти пять. Я думаю, нам пора идти на заседание...

...И снова перед глазами Рузвельта встал зал Конференции. Большая комната, потолок, украшенный гипсовыми восьмиугольниками. Круглый стол, покрытый белой скатертью, на нем три флажка — американский, советский и английский. Вокруг стола семнадцать деревянных стульев с прямыми высокими спинками. За ними другие стулья, поменьше, для помощников глав делегаций и экспертов. Огромный камин с пылающими в нем поленьями...

Когда все расселись за столом, Сталин сказал:

— Я полагаю, что мы попросим президента Рузвельта открыть нашу Конференцию...

«Что ж, счастливое начало!» — подумал Рузвельт, А вслух произнес:

— Джентльмены! Ни какими-либо законами, ни самой Историей не предусмотрено, что наши встречи должен открывать именно я. То, что я открыл тегеранскую Конференцию, было чистой случайностью. Тем не менее я считаю для себя большой честью открыть нынешнее совещание. Я хочу начать его словами искренней благодарности за оказанное мне гостеприимство. Оно превосходит все возможные ожидания. Мы уже многого достигли, джентльмены. Мы научились хорошо понимать друг друга, но главное заключается в том, что это взаимопонимание растет. Все мы хотим скорейшего окончания войны и наступления прочного мира. Вдохновленные именно этими желаниями, мы начинаем свои беседы. И еще. Я призываю вас к искренности. Опыт показывает, что откровенность позволяет быстрее достигать верных решений...

И, неотрывно глядя на внимательно слушавшего его Сталина, Рузвельт закончил свое выступление просьбой, чтобы американскую и английскую делегации ознакомили с положением дел на советско-германском фронте.

Сталин тотчас же сказал:

— Я думаю, что доклад о военном положении сможет сделать начальник нашего Генерального штаба генерал армии Антонов. Одну минуту... сейчас сюда принесут карты, чтобы вам легче было ориентироваться.

Три советских офицера внесли в зал рулоны карт и расстелили их на столе.

Высокий, моложавый генерал с длинной деревянной указкой в руках подошел к столу и начал говорить.

В январе советские войска перешли в наступление на фронте протяжением в семьсот километров, от реки Неман до Карпат, и разгромили сорок пять немецких дивизий. В результате немцы потеряли убитыми около трехсот тысяч человек и пленными около ста тысяч.

Докладывая, Антонов время от времени протягивал указку к одной из трех карт, показывал направления главных ударов, линии обороны немцев...

Да, сейчас Рузвельт не мог восстановить в памяти все, что сказал Антонов. Но хорошо помнил, какое сильное впечатление произвела на него откровенность, с которой русский генерал говорил о положении на фронте, о стратегических и тактических замыслах командования Красной Армии. Он как бы отвечал на призыв президента к искренности и откровенности.

Время от времени Рузвельт переводил взгляд на Черчилля, пытаясь определить, как тот относится к докладу, но английский премьер, зажав в углу рта дымящуюся сигару, неотрывно смотрел на карты, внимательно следя за каждым движением указки.

«Что ж, — подумал президент. — Уинни всегда считал себя знатоком в военных делах...»

Когда Антонов кончил доклад, советский офицер, сидевший за отдельным столиком, взял папку, раскрыл ее и, подойдя к круглому столу, положил сначала перед Рузвельтом, а затем перед Черчиллем листки с английским текстом, напечатанным на машинке.

— Это в письменном виде то, что доложил нам сейчас начальник Генерального штаба, — пояснил Сталин. — Вы сможете прочитать, когда у вас будет время. А пока... нет ли вопросов?

Рузвельт хранил молчание. Он был под впечатлением того, что услышал, в его воображении вставали грандиозные битвы, о которых только что сухим, лаконичным языком военного доложил генерал. Президенту казалось, что он слышит грохот орудий и гудение авиационных моторов, видит огни пожарищ. Он не спрашивал, какой ценой досталось русским наступление со скоростью до тридцати километров в сутки, — наступление, в результате которого Красная Армия форсировала Одер, окружила и уничтожила крупные группировки противника. Не спрашивал, потому что понимал: жертвы принесены огромные, и на фоне этих жертв военные успехи американских и английских войск кажутся ничтожными.

Зато Черчилль не заставил себя ждать. Едва Сталин умолк, он стал бомбардировать русских вопросами. Он хотел знать, сколько времени, по мнению Сталина, потребуется немцам, чтобы перебросить из Италии восемь дивизий на советский фронт. Что надо сделать, чтобы предотвратить такую переброску? Следует ли направить часть союзных войск через Люблянский проход на соединение с Красной Армией? Сколько времени для этого потребуется, и не слишком ли поздно предпринимать такую операцию? И он тут же предложил, чтобы эти вопросы обсудили присутствующие в Ялте начальники штабов.

Рузвельт с раздражением подумал, что предложение Черчилля делает излишним обсуждение этих вопросов на заседании, но все же сказал, что поддерживает премьер-министра. И добавил, что сейчас, когда расстояние между войсками союзников уменьшается с каждым днем, тесный контакт между их штабами представляется особенно важным.

— Это правильно, — подал короткую реплику Сталин.

...Что обсуждали еще?

О, многое! Генерал Маршалл сделал обзор военных действий союзных войск. Затем Сталин четко определил, какими именно действиями и на каких направлениях союзные войска могли бы помочь Красной Армии в ее продвижении на запад. И тут же задал вопрос:

— Какие пожелания в отношении действий советских войск имеются у союзников?

В ответ Черчилль неожиданно разразился комплиментами по адресу Красной Армии, выразил восхищение ее мощью. У Рузвельта было впечатление, что поток безудержных похвал слегка покоробил Сталина.

— Это не пожелание, — сухо заметил советский маршал.

Потом, слегка сощурившись, сказал, что зимнее наступление Красной Армии, за которое Черчилль так благодарен, не было предусмотрено во время тегеранских переговоров.

— Мы рассматриваем его как выполнение товарищеского долга перед союзниками... Мне бы хотелось, чтобы деятели союзных держав учли, что советские люди не только выполняют свои обязательства, но и готовы по мере возможности выполнять свой моральный долг.

Он напомнил о послании Черчилля, в котором тот спрашивал, не сочтут ли русские возможным в течение января перейти в наступление.

— Я понял тогда, — сказал Сталин, — что ни Черчилль, ни Рузвельт не просили меня прямо о наступлении, и мы оценили эту деликатность. Но советские руководители, наше военное командование видели, что для союзников такое наступление необходимо. Поэтому мы и начали его. И гораздо раньше намеченных нами сроков.