Захария Станку - Босой

Лавочник посылает меня к чертовой матери. Я в долгу не остаюсь, но в любую секунду готов дать деру, если он, чего доброго, осмелится пустить в ход кулаки. Хотя сомневаюсь: ругаться он будет, а драться нет. Руки товаром заняты.

– Тридцать шесть лей дашь?

– Я сказал – шестнадцать… Лавок тут и без тебя пруд пруди!..

– Двадцать шесть!

– Шестнадцать, тебе сказано…

Я забавляюсь игрой в покупателя. Кое-какой урок преподал мне когда-то хозяин Моцату, который мог часами торговаться из-за жалкого гроша. Кое-чего поднабрался я у «Ангела», где для мертвецов продавали всякую дрянь – туфли из овечьей кожи с картонными подметками, платье из гнилой хлопчатобумажной ткани – и драли за это неслыханную цену. Кое-что перенял я и у косоглазого Бэникэ. Продавая веревку на вес, он смачивал ее водой, чтоб больше тянула. Гири у весов были поддельные, а дно посудины, в какой взвешивали деготь, было залито засохшим варом. Торговцы идут на любые ухищрения, лишь бы объегорить покупателя, ни за что вынуть из кошелька деньги. Но не всякого они обвешивали да обмеривали, только голодранцев. Я голодранец. Значит, надо быть настороже…

– Давай двадцать лей и катись к чертовой матери.

– Восемнадцать – вот моя последняя цена.

– Девятнадцать.

– Не могу.

– Ну и бывай здоров…

Я поворачиваюсь к нему спиной и иду поглазеть на цирк. На подмостки, сооруженные перед входом в цирк, поднялись музыканты. Один дубасит в барабан и кривляется. Нос у него вымазан краской, а одежда в разноцветных заплатах. Другой с такой натугой дует в тромбон, что вот-вот брюхо лопнет. Рядом с ним как из-под земли вырастает какое-то чучело в короткой юбке и в красных башмаках. В волосах перья. Груди голые. Лицо все раскрашено.

Кто-то дергает меня за рукав. Я оборачиваюсь.

– Тебя лавочник кличет.

– Какой еще лавочник?

Я делаю вид, будто ничего не понимаю…

– С которым ты из-за шмоток торговался.

– Чего ему?

– Хочет товар уступить.

– Пусть до завтра подождет.

Меня обнимают за плечи и подталкивают сзади. Я не противлюсь. Даже доволен, хотя и изображаю деланное равнодушие, стараюсь показать, будто товар, из-за которого я столько торговался, меня вовсе не интересует.

Торговец смотрит на меня понимающе.

– Выкладывай восемнадцать лей и забирай товар…

– Каких восемнадцать? Я сказал – шестнадцать.

– Нет, восемнадцать… мать твою…

– Шестнадцать, хозяин. И потом, откуда мне знать, может, ты уже выбранный товар подменил?

– Можешь снова примерить, прошу.

Я примеряю все по порядку… Все как было. Достаю монету в двадцать лей, показываю лавочнику.

– Давай четыре леи сдачи.

Он сдает только три. Черт с ним…

Со шмотками под мышкой я убираюсь с ярмарки. За колючим кустарником переодеваюсь. Теперь у меня совсем другой вид. Правда, без чулок постолы очень трут ноги… Ничего, к мозолям мне не привыкать. Старые свои лохмотья я завернул в обрывок газеты.

На поезд и на покупки у меня ушло семнадцать лей девяносто банов. На две леи десять банов можно и повеселиться. Верхом на деревянном коне я кручусь на карусели. Взлетаю и проваливаюсь в бездну на качелях. Захожу в цирк и гляжу на борьбу двух великанов. Разве могут такие бороться всерьез? Это ж чудища, а не люди. Головы у борцов обриты наголо, а кожа на затылке собралась тремя жирными складками. Оба узколобые, с маленькими глазками, потерявшимися на расплывшемся лице. Неповоротливые массивные тела и толстые ноги. Мощные телеса смазаны жиром. Когда борцы пытаются сойтись, руки, тоже натертые жиром, скользят и срываются. Ухватиться нет никакой возможности. Великаны похожи на близнецов. Наверно, и в самом деле близнецы. Черт их разберет. На одном трусы красные, на другом – голубые. «Борцы» тузят друг друга, лупят кулаками наугад, попросту – дерутся. У каждого на костях такая груда мяса, что, как бы они ни колошматили один другого, в шутку или всерьез, боли не почувствуешь. Ходят кругами, как два петуха. Наконец им удается ухватить друг друга за пояс. И они грохаются наземь. С обоих градом катится пот.

По весне, когда земля уже подсохла, или осенью, до дождей, за околицей парни тоже устраивают борьбу; сбросят, бывало, зипуны – и пошло. Кто послабее оказывается внизу, растянувшись во весь рост. Борются и парнишки помоложе, тоже пробуют свои силы.

Великаны покинули арену. Вместо них появляются три лилипута – мужчина, женщина и ребенок, три отвратительных уродца с огромными головами. Они вращают на концах палочек тарелки… Это совсем неинтересно. Такой фокус даже у меня выходит, хоть я и не лилипут… Я обучился ему у одного армейского воспитанника.

Год назад на сжатых полях, чуть выше кладбища, разбил лагерь пехотный полк. В соседнем селе Стэникуце, на пойменных солончаках, поставили палатки кавалеристы. Все лето шли ученья. А осенью состоялись маневры. Для офицеров, когда они в ладно скроенных мундирах собирались вокруг стола, играл полковой оркестр. Солдаты, сидя на траве, ели свое хлебово прямо из котелков, без ложек… Для них музыки не полагалось. Только когда кто-нибудь из солдат умирал – а умирали они часто, от хвори или от побоев, – над могилой пел полковой священник… Хоронили их нагишом, в чем мать родила…

– А почему нагишом?

– Обмундирование – собственность полка…

При солдатах росли и полковые дети – солдатики, маленькие, как мальчик-с-пальчик. Они выполняли работу на кухне, убирали в палатках, в нужниках. Мыли посуду. Ребята постарше учились играть на флейте, трубить на трубе, дудеть на тромбоне, бить в большой и маленький барабаны в полковом оркестре. Любой солдат мог влепить мальчишке затрещину, дать тумака, стегнуть хлыстом или ударить палкой… Тяжкая им выпала доля… Горек был для них армейский паек… Полковые дети – круглые сироты… Они приходили к нам поиграть, и от них мы учились таким штукам, о которых и слыхом не слыхали. Один – маленький да удаленький – умел так метнуть нож, что тот втыкался в доску точно в намеченное место. Он умел и вертеть на конце палочки большие и маленькие тарелки. Знал он фокус с шариком, который нужно положить в рот, проглотить, а затем вытащить, только не из живота, а из головы, через ухо… Звали парнишку Алику Алип. Раньше он скитался по белу свету с циркачами. Но однажды ночью удрал и попал в полк, умирая от голода; так и прибился к солдатам. Угодил, по его словам, из огня да в полымя. Мы с ним подружились. Я шутя перенял у него цирковые трюки. Не бог весть какая премудрость, ей-богу…

Я осмотрел все, что только стоило посмотреть. Не так уж и много. Потолкался, покрутился в толпе. Купил сладких пышек и теперь уплетаю их за обе щеки. Запиваю стаканом желтого лимонада.

Фу! Какой теплый! Простая холодная вода и то лучше. На ярмарке хоть умирай от жажды – стакана воды не допросишься.