Захария Станку - Босой

Не одумался Митикэ. Еле-еле уж языком ворочает. Голос слабый стал и глухой, словно из глубокой ямы…

– Так и не хочешь поесть, Митикэ?

– Не хочу…

– Помрешь ведь, слышь, Митикэ?

– Помру…

Он закрывает глаза. Ни с кем не хочет говорить. Вот уже три недели, как сын корчмаря не брал в рот ничего, кроме воды. А зима стоит суровая. Мороз лютый. В доме без окон и дверей ветер так и гуляет. Посвистом свищет.

Однажды утром Митикэ нашли мертвым. Сбылось его желание. Дождался, прости господи!..

– Что ж с Митикэ-то делать, господин писарь?

– Это с племянником-то моим? – Митикэ писарю племянником доводился. – А что делить? Хоронить…

На чердаке корчмы разыскали засыпанные пылью доски. Митикэ и их бы продал, кабы знал. Сколотили гроб и похоронили Митикэ.

Без всяких почестей.

Время движется. Медленно, с трудом, но движется. Нападало снегу. Намело здоровущие сугробы.

Немцы нащупали склады и амбары помещика из Сайеле, битком набитые зерном. Рудольф Бюргер распорядился:

– Завтра утром подать триста подвод для перевозки зерна на станцию!

Писарь составляет список. Дезертиры от работы освобождаются. Освобождаются и сельские богатеи, деньгами откупившиеся от мобилизации.

Вся работа легла на плечи женщин, чьи мужья где-то в Молдове сражаются с немцами.

Триста женщин, молодых лет и постарше, собравшись на главной улице села, дрожат в снегу возле своих волов.

Писарь проверяет, кто явился. Проверка закончена, и длинный, бесконечный караван трогается с места.

Сначала идет подъем в гору к имению Сайеле, волы с подводами пробиваются через заносы и сугробы. Женщины разгребают снег. Спотыкаются, валятся с ног. Вновь поднимаются. Плачут по-бабски, ругаются по-мужицки.

Лютует мороз. Потрескалась кожа на руках и губах. Налетит ветер, полоснет как бритвой по лицу, по обмотанным в тряпки ногам. А ты знай иди – вперед, вперед!

В корчме у Бучука пьют и веселятся писарь, примар и другие чиновники. Платит за них угодливый люд, освобожденный от трудовой повинности. Нашел сюда дорожку и Рудольф Бюргер – опрокинуть в глотку стаканчик-другой.

Весна. Скоро пасха. Ион заявляется домой с ошеломляющей новостью.

Первой он сообщает ее маме.

Чего только не бывало в нашем доме!

Нас одиннадцать детей – двое тятиных, от его первой жены; двое – Ион и Евангелина – мамины, от ее первого мужа. А все остальные, рождавшиеся один за другим, – общие. И все же, как только заходит речь о брате Георте или сестре Ляне – один уехал учиться, а другая живет через дорогу у Вертихвостки, – мама называет их «дети твоего тятьки», а когда разговор касается Иона и Евангелины, непременно напомнит – «мои дети».

Я спрашиваю:

– Мам, разве только они твои дети? А мы тогда чьи?

– А вы еще и тятькины.

Отец порой сердится – еще бы! А мама грозится:

– Вот вырастет мой старшой, женю его и уйду к нему жить… Тебя брошу. И вас всех тоже…

Получается, что из всех сыновей, рожденных ею, единственный ее сын – это Ион. К нему-то после разрыва с отцом и собирается она перебраться, прихватив постель, – доживать остаток дней…

Эти мысли приходят к ней в минуты плохого настроения, когда находит черная тоска. И вот роковой срок – день свадьбы ее сына – наступил.

– И на ком же ты жениться надумал?

– Нашел себе девушку в Стэникуце.

Ответ маме не нравится. Сама она уже давно решила женить Иона на дочери Янку Бана – нашего зажиточного, богатого землей соседа.

Все матери в селе мечтают найти для своих сыновей невест с землей. Но богатых девушек мало, а парней слишком много. И как-то всегда получается так, что землю дают только за дурнушками.

Брат мой и слышать об этом не желает.

– А кого б ты мне в невесты хотела? Дочь Бана, что ли? Девку с такими губищами я и даром не возьму.

– А ты-то на какой жениться собираешься?

– Вот сама увидишь.

– Да чья хоть она?

– Стэникэ Сафту, из сербов.

Стэникуц лежит чуть выше Омиды по течению Кэлмэцуя; село это новое, наполовину румынское, наполовину сербское. Когда поселение только-только обозначилось, откуда-то с Дуная пожаловали сербы.

Невысокого роста, смуглые лицом, сербы все еще носят свои национальные костюмы. Поначалу они не знали по-румынски ни слова, но потом выучились. Теперь их по разговору от румын и не отличишь, разве только по одежде. Хотя между собой они по-прежнему говорят на сербском.

Долгое время сербы блюли себя, не смешивались с румынами. Но дальше – больше: сербские девушки стали выходить замуж за румынских парней. И румыны охотно брали в жены сербиянок.

– И сколько за ней земли?

– А я знаю? Поезжайте сами и узнаете.

– Собой-то пригожа?

– Мне нравится.

Мой брат – парень ростом высокий, станом гибкий как змея, лицом худощав, с черными, глубоко посаженными глазами. Носит он и усики – тонкие полоски над верхней губой, – и ему очень нравится их подкручивать.

Узнаем новость и мы. Радуемся, но не слишком. Еще одним ртом станет больше. А где Ион с женой будут спать?

У отца готов ответ:

– Разгородим сени тонкой стенкой – вот и еще одна комната под общей крышей.

– Так чья, говоришь, она дочь?

– Стэникэ Сафту.

– Что ж, порядочный человек, – высказывает свое мнение отец. – Я его знаю, у него еще детей куча. Прижимистый мужик!

В разговор вмешивается моя сестра Рица:

– А как зовут твою сербиянку, Ион?

– Оленка, но мы будем называть ее Линой. Я ее так зову.

Никто не имеет ничего против. Но никто и не выказывает желания взглянуть на новую родственницу.

Родители к женитьбе сына относятся вполне сочувственно, не хотят вмешиваться в жизнь детей.

– И когда ты хочешь ее привести?

– Завтра вечером.

– Приводи, но богатой свадьбы мы сыграть не сможем.

– Мне жена нужна, – отвечает брат, – а насчет свадьбы посмотрим…

Дни стали теплее. Сошел снег.

Ручейки, не успевшие впитаться в землю, побежали в реку. Задымились поля. Скоро зазеленеет травка.

Вконец обнищало село. В амбарах – шаром покати. Трудно разжиться не только хлебом, но даже мамалыгой. И все-таки придется наскрести муки на тот день, когда брат приведет в дом невесту, то есть на завтра.

Сразу после обеда мама наловила в загончике кур, велела Иону их зарезать, общипала и положила в котел.

Горит в печке огонь. Подымается в квашне тесто…

По дому разлился запах хлеба – теплого хлеба и горячего куриного бульона.

Вот и вечер. Суббота.

У нашего дома собираются парни и девушки. Заходят и во двор. Авендря явился с кларнетом под мышкой, но играть пока не играет.

В калитке со стороны железной дороги появляется мой брат Ион, явно одуревший от радости, – он ведет за руку невесту. Сестра и мы все, кроме мамы, окружаем молодых.