Захария Станку - Босой

И ешь!

Не наелся?

Странно…

А как прозрачны синие воды реки! Прозрачные, как синева небес… Те воды, где нас нет…

Возле Омиды протекает грязная темно-синяя речка. Я купался в ней вместе со свиньями и волами, от которых заразился чесоткой. И все же в Кэлмэцуе водится рыба: мелкие черноватые карпы, от которых воняет навозом и гнилью, и синеватые вьюны толщиной с палец, окунишки с круглой и пучеглазой, как у лягушек, головой, ерши с шершавой чешуей и крепкими колкими плавниками.

– Завтра благовещенье…

– Айда наловим немного рыбы!

Идем. Кто с корзинкой, кто с сетью. Лезем в воду всей оравой: мы, ребятишки, голышом, кто постарше – в исподнем. Резвимся. Радуемся. Вода еще холодная. Только-только наступила весна. Солнце греет лишь в полсилы.

– Эй, чего вы там по воде шарите?

– Рыбу ловим, господин Мьелушел. Завтра ведь благовещенье. Надо и нам, по обычаю, рыбки с мамалыгой поесть…

– А разве рыба ваша?

– Нет, не наша, ничья…

– А ну вон из реки, а то как тресну прикладом!..

Делать нечего, приходится вылезать…

Зато ветер!

Что за чудо – ветер!

Он ласкает тебе щеки! Подчас чуть ли не целует…

А в другой раз набрасывается на тебя, как злейший враг: хлещет по щекам.

А если плохо держишься на ногах, то и на землю повалит.

Как нежны и сладостны дуновенья весеннего ветра!

Да, необычайно нежны!

И мне знакома их нежность.

Но поверь: когда приходится бывать на ветру поздней осенью или зимой, а на тебе ветхая рубаха и наброшенная поверх нее древняя сермяга, вся в заплатах и дырах, – уверяю тебя, в такие мгновенья ты не станешь наслаждаться ветром, не оценишь его чар.

Он набрасывается на тебя, как грозный враг, вонзаясь в тело тысячами игл и ножей.

Смогли бы вы разъяснить мне в этакую пору, в чем очарование ветра?

А дождь?!

Мне знакомы весенние дожди, приносящие влагу земле, чтобы та дала урожай.

Мне знакомы и быстротечные теплые дожди лета, и затяжные осенние дожди, когда небо заволокло моросящей мглой…

Когда ты мокнешь под осенним дождем,

и ноги твои босы,

и тело ослабло от голода,

а дождь все льет и льет,

и, куда ни глянь, протянулось бескрайнее поле,

и нет ни лачуги, где можно укрыться,

и нет сухого клочка, где можно прилечь,

и ты знаешь, что до дома идти да идти под дождем, что нещадно хлобыщет по телу,

а особенно если струи его обжигают, как лед,

и лохмотья застывают, как воск, а ноги в порезах и промерзли до самых костей, как, впрочем, и все тело…

ответь мне –

если можешь ответить, –

что чудесного в этом дожде?

И чары солнца,

и чары света,

все это мне так хорошо знакомо!

Так хорошо!

Но вот что я скажу вам,

хоть это и неприятно.

Когда солнце в зените

и воздух – как расплавленный свинец,

когда земля раскалена,

а поблизости вовсе нет тени,

и у тебя разламывается спина,

и ты наг, бос и голоден,

а вокруг пышные высокие хлеба, которые ты посеял не для себя и теперь жнешь тоже для другого,

и сегодня,

и завтра,

и послезавтра,

и всю эту неделю,

и следующую,

под этим синим небом,

под палящими лучами адского солнца,

глотая этот расплавленный свинец

и ползая по земле, раскаленной, как угли,

и когда чувствуешь, как приходит конец,

хочется вытянуться,

чтоб испустить дух,

когда кажется, что с каждой каплей пота тебя оставляет жизнь,

и все тело твое – лишь вода,

соленая вода, источаемая изо всех пор,

и пересохло во рту,

и потрескались губы,

и кровь, сколько ее осталось,

приливает к глазам,

и солнце обжигает так, словно тебя бросили в котел с кипящей смолой,

и нещадно зудит кожа,

и ты чувствуешь, как горят ладони,

и распух язык,

и нёбо растрескалось на тысячи и тысячи кусков,

и каждая трещинка болит от зуда так, что хочется взвыть…

И если ни на миг нельзя прилечь отдохнуть,

и нужно все время ползать по стерне кровоточащими ногами,

когда саднит, вся в царапинах, кожа,

и пухнет язык,

и сердце колотится так, что вот-вот не выдержат ребра,

и все это ради того, чтоб закончить одну делянку,

а потом начать вторую и третью,

и так допоздна,

пока солнце не сжалится и не умерит свой пыл,

и не сгинет к чертям

где-то там, за краем земли…

Пусть ответят мне те, кто воспел красоту и сияние солнца,

если жизнь так мрачна,

так тяжел изнурительный труд,

у кого станет сил наслаждаться сиянием солнца?

И придет ли на ум воспевать его красоту?

Если бы сознание мое беспробудно спало, как у жеребенка или осла, которые могут отгонять мух ушами, или у червя, которого, втыкая лопату в сухую землю, ты разрезаешь надвое и губишь, – ого! – тогда все эти книги, толковавшие о красоте деревенской жизни и омерзительном безобразии города, который ловит тебя в свои сети, как паук муху, чтобы затем убить, убедили бы меня остаться на земле Омиды и остудили бы во мне высокое стремление увидеть новые места и новых людей, и особенно – этот огромный город, на окраине которого, лежа на завалинке, как в деревне, я жду новую зарю!

Однако сознание мое пробудилось. Давно уже зажегся во мне огонек, и пламя его росло, разгоралось и обжигало мне душу… И я отправился в путь. Пошел помериться силами с городом-драконом. Может, удастся вскочить ему на спину и набросить узду. Или же, оказавшись в его глотке, всадить ему в язык мой грошовый ножик. Или вонзить в нёбо заостренный кол. Быть может, удастся его усмирить. Но в любом случае я решился помериться силами с городом-драконом. Решился…

Уже чуть ли не в тот момент, как покинуть усадьбу на Дунае, я принял решение не возвращаться к барину со стеклянным глазом. Я должен был отнести по адресу его письмо, чтобы не чувствовать себя обманщиком, ведь и пять лей на дорогу взял, и целых три дня плыл в лодке дядюшки Опришора. А там, передав письмо, посмотрим, что дальше.

Я уже не в первый раз оказывался возле самого Бухареста.

Три года назад проездом я был на противоположной окраине Бухареста, а именно вблизи Северного вокзала.

Это случилось в конце января девятьсот четырнадцатого года. На востоке и на западе уже шла битва народов, из уст в уста передавались вести с разных концов света, и я, как все взрослые и дети, тоже знал, что миллионы солдат в разных мундирах засели в траншеи и стреляют друг в друга. Так же как все – от мала до велика, – я знал, что земля, впитывая пролившийся на нее дождь, точно так же впитывает и кровь павших, забирает себе тела мертвецов и растворяет их в своих объятиях, укрывая жирной зеленой травой.

Однако пушки гремели очень глухо, и до нас не доносился их гул.

Мы все еще надеялись, что битва далеко и скоро умолкнет, и тогда на всей земле воцарится мирная тишина.