Захария Станку - Босой

«Пока жива была моя первая жена, я помогал им кой-чем. Это ведь мой старший брат. И самая старшая из моих невесток. Потому и позволял им брать у меня в доме и во дворе все, что только им понадобится».

«И теперь будешь позволять?»

«Пожалуй, теперь не надо бы…»

И вот когда невестка вновь заявилась попрошайничать, взяла я ее за плечи и ласково так выпроводила за дверь. Она с удивлением уставилась на мепя.

«Ты это что, супротив меня идешь? Ишь, храбрая какая стала».

«Да, храбрая».

«Смотри, худо будет. Не жить тебе тут».

«Не твоя печаль. Я за себя постоять сумею, а коли нужно, то и ударить могу».

И беру в руки прялку. Простую прялку, на которой нитку сучат. Как подхватится она – и наутек. Забежала к себе во двор и ну голосить что есть мочи:

«Помогите, спасите! Тудориха мепя убить хочет!»

А я стою себе на завалинке и смеюсь. Да разве не смешно этакое вранье слушать? Сбежались к ее воротам соседки.

«Ну, сказывай!.. Как дело-то вышло?»

«Ох, как вышло, как вышло… захожу я к ней… по-родственному, значит – ведь я ей невестка, – проведать. А она – хвать прялку и погнала меня из дому. Не выскочи я, она бы голову мне раскроила. Чистый скорпион, а не баба. Право слово, скорпион…»

Потом подошла она к забору – и давай меня честить. Я такой брани никогда и не слыхивала. Постояла я, постояла, да и ушла в дом… Сколько же с тех пор времени пролетело? Дай бог память!.. Никак лет десять… Да нет, уже все четырнадцать. С того дня я с ней словечком не обмолвилась. Бывает, встретимся у колодца, она взглянет на меня исподлобья, буркнет что-то невнятное, плюнет и уйдет. Ну, а я тоже – плюну да отвернусь. И сын ее Василе к нам дорогу забыл. Как женился на Рошие, нас на свадьбу не позвал. Первенец родился – тоже Василе назвали, – так и на крестины не пригласил. А нам это без надобности… Только деверь – Войку – заскочит иногда. И то тайком, когда стемнеет. Вот как мы живем с невесткой Лавочницей… А с Вертихвосткой по-другому было.

Тетушка Уцупэр зевает так широко, что мне видны все ее зеленые зубы до самого зева, даже полусгнившие коренные у основания языка. Язык у тетушки Уцупэр желтый, как шафран…

– Это что, ее настоящее имя? Или опять ты окрестила?

– Какое там настоящее! Пэуна ее зовут. Вернее, раньше звали. А нынче все село только прозвище помнит, которым я ее наградила. Так вот. Первая жена моего мужа была старше его. И говорят, не так чтобы красавица. Зато рассудительная и работящая. Тудору, когда на ней женился, всего семнадцать было. А жене его двадцать пять с хвостиком. А все потому, что свекор мой уже в седьмой раз оставался вдовцом и в доме не было женщины.

– Разве твой свекор был семь раз женат? Я так слышала, будто восемь…

– Нет, он семь раз женился и семь раз вдовел. Каждая жена рожала ему, как водится, первого ребенка, а на втором умирала от родов. Жены умирали, а дети росли здоровехонькие. И приходилось ему искать новую жену. Так он и женился раз за разом, до самой старости. А муж мой уже от последней жены родился. Родился он, а мать его сразу же и померла. Растили его сестры. Когда вышла замуж младшая, женили и Тудора. С его согласия или без – как теперь узнать! Никто у него про то не спрашивал. Да и я не любопытствовала. Чего уж там, мужик молодой, горячий. Жена еще жива была, а он уж на чужих заглядывался. Да и соседки ему прохода не давали. Разве что горбатую Ивэнику обошел вниманием.

Горбатая Ивэника – это жена Янку Бана. Думаете, она у них одна такая? Сам Янку тоже сгорбившись ходит, хотя горба-то у него и нету. У деда Раду, отца Янку – он много лет как помер, теперь, поди, уж и кости истлели, в земле все как огнем горит, – так вот, у деда Раду Бана было девять сыновей и ни одной дочери. Янку – самый младший. Обрушилась как-то на село оспа – ну чисто банда головорезов из туретчины. В одну зиму унесла у Раду восьмерых сыновей. Пришлось ему расчищать на кладбище снег и возить возами солому. Привезет солому, свалит и подожжет, чтобы землю под могилу оттаять. Могилу рыл большую, сразу на двоих-троих… Так вот и остался с одним Янку, а Янку изо всех самый неудавшийся, шепелявый, да к тому же заика. Деду хоть бы еще одного-двух сохранить, да вышло по-иному. Погрузил он свое зерно на телегу и подался на Олт – на мельницу. Месяцами торчали там крестьяне, пока очередь дойдет. Ждать их возвращения – с голоду помереть, вот люди и принимались молоть зерно сами; сыпали его в ручную мельницу и целыми днями вертели, не разгибаясь, чтобы намолоть на мамалыгу… Из-за этой ручной мельницы и сгорбился Янку Бан на всю жизнь… Где уж тут жениться на стройненькой как сосеночка. А дочка у них с виду славная, только гнусавит, когда говорит… Думаю женить на ней моего Иона, как подрастет. У Банов есть земля, дочь у них единственная. Не случись оспы, пришлось бы землю Раду Бана на восемь долей делить. Так вот и привалило Янку счастье. Стал он единственным хозяином земли, дома, пристроек – богатей, да и только. Хорошо, когда есть земля и ты у отца с матерью одна. Вы видели дочку Гулие, Мэндику? Целыми днями щеголяет в туфельках, в накрахмаленной кофточке, в новом платочке. Полеживает себе в тенечке… Отец ее работать не заставляет, кормит конфетками да рахат-лукумом…

Мэндика – высокая смуглая женщина с серыми глазами. Да разве дашь ей двадцать лет?! Отец ее – дед Гулие – выдал дочь замуж за грека Панаита Баркаса, «господина Баркэ», как его все величают, – он торговец зерном… Грек этот старый и бородатый… Жена вертит им, как хочет…

– Видишь, у наших детей носы в конопушках. Как ни отмывай, до десяти – тринадцати лет с ними ничего не поделаешь. А потом сами пропадают. Это у нас в роду. Соседские дети, родившиеся до моего прихода, тоже очень похожи на Георге, Ляну и Дарие. Я очень скоро заметила, что соседки мне завидуют и все как одна злобствуют, что я прижилась в этом доме. А пуще всех ненавидит меня Жигойка, та тетка, которой муж отдал в приемыши Ляну. Отдавать девочку назад она никак не хотела. А у нас уже росло трое, могли бы растить и четвертого. Мне не хотелось, чтоб муж думал, будто я своих детей от его сирот отличаю. Где там отличать… Потом он и сам в этом убедился. После одного случая… Ведь я от этакой жизни тоже остервенела… И вот, поняв, что не хочет Жигойка возвратить девочку, подкараулила я, когда она пришла за водой к колодцу. И тоже выхожу с ведрами. И говорю:

«Слышь, Пэуна, отдай мне дочь».

«А она не твоя».

«Раз она родилась у моего мужа, стало быть, и моя. Отдай…»

«А вот не отдам».

«Послушай, Пэуна, неужто на меня зло держишь?»

«Держу, еще бы».

«Да за что?»

«Не скажу. Коли не дура, сама поймешь».

«Значит, ты жила с моим мужем…»

«Да, жила и жить буду. Тудор – мужик по мне…»

«А муж твой, выходит, не по тебе?»