ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Даже если бы эта брежневская сделка сулила какие-то выгоды,

Андропов, как и все остальные, заседавшие в Политбюро, принимал в расчет не это.

Бывший долгое время одним из руководителей американской разведки Ричард Андерсон писал:

’’Складывается впечатление, что в процессе принятия решений выгоды той или иной политической линии для Политбюро в целом имеет меньшее значение по сравнению с ее положительными или отрицательными сторонами для его отдельных членов. Более того, эти отдельные члены склонны формировать свое отношение к главным политическим вопросам на основе личных расчетов!”

Андропов понимал, что эмиграция подрывает престиж империи, но он бы не был Андроповым, если бы даже то, что считал невыгодным не использовал в своих целях.

Когда весной 1977 года агенты КГБ прямо на улице арестовали А. Щаранского, мало кто предполагал, что обвинение и приговор будут столь суровыми.

Прошло меньше двух лет с момента подписания соглашения в Хельсинки, обязывающего Советский Союз соблюдать права человека. Андропов смотрел по телевидению, как генсек выводил подпись под этим соглашением, а в голове у него зрел другой план.

Вернувшийся из магаданской ссылки А. Амальрик как-то встретился с низкорослым, но крепким парнем, несмотря на молодость уже изрядно полысевшим.

Протянули друг другу руки.

— Толя, — назвал себя парень.

— Он преподает английский, — подошел к ним Юрий Орлов.—Я у него в группе. Присоединяйся.

Так Амальрик стал одним из учеников Анатолия Щаранского.

Инженер-электронщик, изгнанный с работы за желание уехать в Израиль, теперь давал уроки языка, который выучил самостоятельно.

На одном из уроков Щаранский сказал:

— Есть идея... создать группу или комитет, который бы способствовал выполнению Хельсинкских соглашений. А затем обратиться к общественному мнению стран, подписавших соглашение...

Идея была своевременной. Ее осуществление давало возможность оказывать давление на советское правительство, привлекая внимание международной общественности к тому, как Советский Союз выполняет условия знаменитой ’’третьей корзины”, в которой говорилось о правах человека.

Когда в ведомстве Андропова стал известен состав Московской Хельсинкской группы, там сразу поняли, что происходит объединение

еврейского и правозащитного движения. Это надо было пресечь немедленно.

В январе арестовывают Гинзбурга, в феврале — Орлова, в марте — Щаранского.

Президент Картер выступает с протестом. Андропов на это не обращает внимания. Он готовит процесс, который одним махом должен положить конец и еврейской борьбе за эмиграцию, и борьбе диссидентов за права человека.

Через 25 лет он повторяет то, что не успел сделать Сталин. Он вновь возвращается к тем дням, когда, проводя ночи напролет в ЦК, готовил по указанию вождя новую волну террора.

Тогда вмешалась история, диктатора разбил удар и унесла смерть. Теперь Андропов был уверен, что ничто не помешает ему довершить незавершенное. По его личному указанию проводят обыски во многих домах Москвы. „Известия” публикуют сообщения о якобы найденном у Щаранского шпионском снаряжении. Все готово к грандиозному показательному процессу, за которым должны последовать такие же в Киеве, Новосибирске, Одессе и Минске.

Все вроде бы предусмотрел Андропов, а вышла осечка. Показательного процесса не получилось. Желание сохранить климат разрядки взяло в Политбюро верх над планом Андропова. Ему приходится отступить и опять ждать. Он может только притормозить, но он пока не в силах остановить тот исход, который позволил почти 260 тысячам советских евреев получить неожиданный и нежданный подарок — СВОБОДУ.

Передавая настроения человека, освобожденного из заключения, А. Синявский писал: „Выйдя из тюрьмы, как будто посмертно являешься на этот свет”. Эти слова теперь могли бы повторить все те, кто вырвался на волю из огромной — величиной в одну шестую суши — тюрьмы. Вдогонку им неслись улюлюкания и проклятия тех, кто, как и в начале 50-х годов в разгар дела врачей вспомнил о геббельсовском вопле „Евреи — посланцы врагов среди нас!”.

Теперь покидавший землю, где родился поэт Н. Коржавин, мог бы вновь повторить свои строчки:

...Я шел через город, где только кончилось детство, —

Он глаза отводил.

Притворялся, что он — чужбина.

Чужими становились вчерашние друзья. Мало кто понимал, что исход евреев — это начало конца режима. Что в прорванную евреями щель хлынет воздух свободы для всех, что напрочь запертые ворота границ рано или поздно откроются и для других. Это все еще было впереди. А тогда...

Итог подвел А. Галич: „Мы уезжали из дома, которого нет!”

АНДРОПОВ ЗА РАБОТОЙ

Вдоль стены просторной с высокими окнами комнаты вытянулись столы, за которыми восседала цепь людей в белых халатах. В стороне за председательским столом их было трое. Когда халат одного из них распахнулся, Григоренко увидел форму КГБ и полковничьи погоны. Перед ним был врач-психиатр Даниил Лунц, который и не скрывал, что служит в органах.

Для бывшего советского генерала Петра Григоренко, решившего выступить против официальной партийной линии, тогдашняя встреча с психиатром-кагебистом закончилась тем, что его объявили сумасшедшим.

Почти за полтора века до него Николай Первый приказал упрятать в сумасшедший дом Чаадаева, в своем философическом письме написавшего, что „мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя”.

То, что было редкостью при царизме, становится распространенным явлением в советское время.

Минует сто лет, и пребывание в палате №7 опишет Валерий Тарсис. Он расскажет о гулявших по проспекту Сумасшедших и устами одного из них напомнит ”нормальному” миру, что ’’первый тоталитарный фашистский режим был создан в России”.

Только освободившийся от сдерживающего влияния религии и уважения к установленным веками традициям режим, при котором власть находится в руках оторванных от остальной массы населения, но охваченных огнем революционной ненависти правителей, способен на то, чтобы сделать своим орудием массовое упрятывание здоровых людей в сумасшедший дом. Это началось еще в те времена, которые при Горбачеве советские историки станут преподносить как золотой век советской власти. В 1919-м зафиксирован первый случай использования психиатрии для борьбы с политическим противником, когда лидер эсеров Мария

Спиридонова была приговорена московским революционным трибуналом к заключению в психлечебнице.

В 30-е годы НКВД строит спецпсихбольницу на 400 коек в Казани, и использование психиатрии ставится на широкую ногу. В 1940-м в институте Сербского создается новый отдел, стыдливо прячущийся под названием отдела „политработы”. В хрущевские времена режим решает от массовых расстрелов перейти к массовому помещению в психбольницы. В опубликованной в 1959 году в „Правде” статье говорится: „Преступление — это отклонение от общепринятых стандартов поведения, часто вызванное умственными расстройствами. Ясно, что психическое состояние тех, кто начинает выступать против коммунистического строя, не в порядке”. Этот глубокомысленный и с точки зрения „Правды” совершенно нормальный вывод подводит, так сказать, теоретическую базу под то, что грядет.