Михаил Филиппов - Великий раскол

Хотя Евдокия Прокопьевна сознавала, что государь отпустил для Морозовой срок покаяния только благодаря ходатайству князя Петра, ей показалось обидным, что сестру так не любят во дворце.

— Почто не оставят ее в покое, что злого содеяла она перед великим государем, чем прогневила она его?!

Урусов гневно посмотрел на жену.

— Сказывал я тебе чем. Ты это и сама сознаешь! Аввакум, Мелания да все им присные крутят голову твоей сестре. Пусть отошлет их от себя, и царь все простит ей!

— Святых людей ты, князь, напрасно винишь; они блюдут веру православную, как она идет издревле! Вина их, что они не хотят покориться новшествам Никона.

— Покорятся, княгиня, покорятся, — горячо возразил Урусов, — согнут им выю!

Румянец залил лицо Евдокии Прокопьевны.

— Никогда, князь, никогда этого не будет! В вере своей стойки они, ох, как стойки!

Изумленно взглянул Урусов на жену.

— Ты это откуда знаешь, княгиня, аль сама прельщена ими?

Урусова готова была признаться мужу о своих беседах с Аввакумом, но мысль, что это может повредить сестре и общему делу, остановила ее.

— Поезжай к сестре, — снова сказал Урусов, — старайся уговорить ее, время еще есть.

Княгиня уехала.

Передав Морозовой, что требовал от нее царь, Евдокия не ждала благоприятного ответа.

— Наша вера истинна, — запальчиво вмешался в разговор Аввакум, — и не может царь о ней настоящего понятия иметь, так как Никоновой ересью прельщен.

— Отсюда выходит, — сказала Морозова, — что царь наш неблаговерен: как же мы будем неблаговерному царю повиноваться и руку ему целовать?

— Горе, горе церкви православной, чего только не творят никониане. Ох, собаки, что вам старина-то помешала!

— Помешала, батюшка, помешала! — воскликнули некоторые из стариц, здесь присутствующих.

— Отыдите от нас, еретики, не замайте старых, святых, непорочных книг пречистых, как не беда бы содеяся в земле нашей?.. Всех еретиков от века в ереси собрали в новые книги. Духу лукавому напечатали молиться…

Голос протопопа становился все громче и громче. Глаза горели; фанатик сказывался в каждом его движении, в злобной нетерпимости к чужому учению.

— Не отступимся от православной веры, не служим никонианской ереси! — послышались голоса среди верных.

— Не слушайте, дети, не слушайте, пропадете, аки трава, ежели прельститесь их лестью, не подобает с ними, поганцами, вам верным и говорить много.

Дав немного успокоиться после произведенного им впечатления, Аввакум коротко произнес:

— Нечего много говорить.

И снова окинув всех пытливым взглядом, умело закончил следующими словами:

— Братия и сестры мои, светы! Запечатлеем мы кровию своею нашу православную христианскую веру со Христом Богом нашим, Ему же слава во веки, аминь.

Тяжело вздыхая, стали расходиться присутствующие.

В горнице остались с Аввакумом только две сестры, да старица Мелания.

Аввакум сел на лавку около стола, все три женщины стояли против него.

— Молю вы, о Господь, детки мои духовные, святы и истинны рабы Христовы! Бог есть с нами — и никто же на ны.

Ни Морозова, ни Урусова, ни даже испытанная Мелания не могли освободиться из-под его влияния.

Аввакум повелевал ими, как игрушками; он поработил их волю.

Царь Алексей Михайлович понимал, что своевременное взятие под стражу беглого протопопа значительно сократило бы ряды последователей староверья.

Сама фанатично настроенная Морозова без его влияния далеко, однако, не была бы так уверена в своей правоте.

Раскол имел более глубокие корни, чем это в начале казалось.

Отрицая «благоверие» в государе, староверы отказывались этим повиноваться ему, а это само собою вело к отказу от подчинения новому порядку вещей и тому обществу, которое приняло и ввело этот новый порядок.

Вследствие нежелания подчиниться новым церковным преобразованием и несогласия с некоторыми обрядностями, приверженцы старой веры, выходило, отказывались от повиновения вообще властям.

Раскольники боролись не с одними только новшествами Никона и принявшим их православным духовенством, но также и с самим царем.

Пока была жива первая супруга царя Милославская, раскольники сознавали, что благодаря приверженности царицы и ее родни к староверью, им опасаться нечего: царица всегда заступится перед своим супругом.

Вторичная женитьба царя и водворение партии Нарышкиных при царском дворе все изменило.

Церковные преобразования, совершенные Никоном, были теперь признаны, и православное духовенство, окрепшее благодаря этому, стало для раскола сильным врагом. Защитить перед царем раскольников было некому, а если и существовали приверженцы старого благочестия в числе бояр, то между ними не было таких всемогущих и сильных, каким был покойный Борис Иванович Морозов или государев тесть Илья Данилович Милославский.

И все-таки раскол широко распространился по Руси. В самой Москве, среди торговцев, а равно также мастеров и мастериц государевых мастерских палат, староверие насчитывало множество своих приверженцев.

В особенности пристали к нему изографы, т. е. иконописцы, так как новшество патриарха Никона — писание икон «будто живые писать» — лишало многих из них по незнанию этого искусства постоянного заработка.

Твердый оплот раскола, дом Морозовой, до сих пор представлявшийся им недоступным от влияния никониан, потерял эту славу после неоднократных присылок царских посланцев к Морозовой и требований царем покорности от боярыни.

Молодая царица Наталия Кирилловна задумала отправиться на богомолье в Троицкую лавру. Исполняя желание молодой супруги, Алексей Михайлович пожелал, чтобы этот первый выезд государыни был особенно торжественен.

Рано утром выехал блестящий царицын поезд из Москвы.

Во главе его гарцевало более полутысячи всадников из боярских детей, по трое в ряде.

На многих из них была одета золотая парча, казавшаяся броней.

Следом за ними вели десятка три коней в хорошей сбруе. Вместо попон из-под седел спускались драгоценные парчевые покрывала и шкуры тигров и леопардов.

Замыкавшая конный отряд стража с боевым вооружением предшествовала царю, ехавшему в карете, крытой алым бархатом.

Тучные кони белой масти везли ее.

По сторонам кареты шествовали ближние бояре.

Во время проезда по узким улицам Белокаменной вокруг царского экипажа теснилось много людей, желавших подать царю свои просьбы.

— Давай сюда, — сурово говорил высокий худощавый боярин Иван Кириллович Нарышкин, шурин государя.

Просьбы сыпались к нему дождем.

Он их принимал и складывал в красный ящик, несомый за каретой.

Немного позади ехал верхом малолетний царевич Федор Алексеевич. Коня его вели под уздцы бояре.