Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон

— Ничего, ваше величество, не снилось, — простодушно отвечал принц.

Ответ этот, по-видимому, совершенно поразил и ужаснул Дибича. «Друг» государя, более удачно преклонив колено перед монархом и облобызав поданную ему Павлом руку, теперь стоял с белым лицом, опустив глаза, и дрожал мелкой дрожью.

— Да, да, — поспешил прибавить принц беспечно, кивая Дибичу, чтобы ободрить его, — я слишком устал, и потому не видел никакого сна.

Дибич посинел, словно на горле его затянули петлю.

— Вы еще в том счастливом возрасте, когда ночью часто ничего не снится, а наяву грезятся прекраснейшие сны, — милостиво сказал император.

Взор Дибича прояснился, и он несколько отдохнул, хотя продолжал пребывать в оцепенении от смелости принца, так запросто беседующего с грозным властелином.

— Подлинно, ваше величество, мне наяву снятся изумительные сны, — бойко говорил принц Евгений. — Разве это не сон наяву: вдруг из маленького Оппельна перенестись в столицу величайшей в свете империи, в этот дворец и беседовать с вами?

— Да, да, вы правы, милостивый государь! — подтвердил Павел, — вы совершенно правы. Жизнь человеческая — сон. И когда мы умираем, то просыпаемся. Это великая мысль!

— Но я бы желал пока подольше не просыпаться, — сказал принц.

— Ну, конечно, обманчивый сон земной жизни еще нов для вас и занимателен. Это еще розовый, утренний сон. И я когда-то знал его. Но под осень дней жизнь наша становится хмурым бредом, и мы, наконец, жаждем пробуждения; только цепи долга заставляют нас идти земной, скорбной долиной.

— Я полагаю, ваше величество, — вспомнив прусский закон о дезертирах и всю историю, которую ему пришлось из-за него претерпеть, сказал принц Евгений, — я полагаю, ваше величество, что сам человек не имеет права распоряжаться своей жизнью Старый прусский закон гласит, что неудачный самоубийца должен быть судим, как дезертир короля.

— Прекрасно, милостивый государь! Если самоубийцы и не могут почитаться дезертирами своих царей, то они явно дезертиры Царя царей, пославшего их сюда на борьбу со своими страстями и по роками и со злом и князем мира сего, клеветником и обольстителем. Самоубийца — дезертир христианской армии Царя царей! Поэтому он и получит строжайшее осуждение в загробной жизни. А, Дибич! — коснувшись плеча барона, милостиво сказал государь, — какого философа ты привез к нам!

— О, ваше величество, успехи его высочества чрезвычайны!.. — проговорил тут Дибич, расцветая, и по-петушиному даже вздернул голову.

Но император уже опять обратился к принцу:

— Вам понравится у нас, — сказал он. — Сколько вам лет?

— Тринадцать, ваше величество.

— Видели свет?

— Я имел честь вам доложить, что увидел его тринадцать лет тому назад.

— Не о том речь, — возразил с улыбкой император. — Я спрашиваю, случалось ли вам путешествовать? Видели ль людей и…

На этом принц прервал его. Дибич побледнел снова.

Принц, не обращая на него внимания, оживленно заговорил:

— Я мало еще видел посторонних людей и никогда почти не покидал своего местожительства; но люди везде одинаковы и здесь такие же, как у нас.

— Я этому рад, — возразил, от души засмеявшись, император, и черты лица Дибича озарились счастьем. — Я рад, что вы так скоро освоились с нами; а чего еще не знаете, тому скоро научитесь.

— Ах, Боже мой! — воскликнул принц. — Жизнь слишком коротка, чтобы научиться всему, чему мы должны и чему хотели бы научиться.

— Браво! — вскричал император, значительно взглянув на Дибича и милостиво подмигнув принцу.

Затем он быстро встал со стула и, послав принцу поцелуй рукой, вышел, приговаривая:

— Очень рад, милостивый государь, нашему знакомству! Очень рад! Очень рад! Подождите, я доложу о вас императрице.

Император все время говорил по-немецки совершенно чисто.

Когда звук шагов государя затих в Рафаэлевской галерее, ведущей на половину государыни, Дибич воздел глаза и ладони к потолку библиотеки и прошептал:

— Благодарение Богу! Император к нам милостив!

Через некоторое время в библиотеку вошла под руку с государем императрица Мария Федоровна.

Появление ее было подобно сошествию олимпийской богини из тех, что купались в море света на плафоне в овальной гостиной замка. Как зеркало светлые, черты ее прекрасного лица составляли разительную противоположность с курносой маской императора.

Она остановилась в нескольких шагах и сказала супругу, пристально глядя на Евгения:

— Il a l'air bien nourri!

— C'est un joli garcon! — отвечал император.

Принц поспешил произнести довольно витиеватое приветствие по-французски.

— Смотрите, он весьма недурно говорит по-французски! — сказал император. — Браво, милостивый государь!

— Ваше величество, я обучен несколько и русскому языку, — поспешил похвастать Евгений.

— Вот как! Но ведь русский язык чрезвычайно труден для вас, немцев. И где же вы этому выучились?

— Дома в Карлсруэ у меня был учитель русского языка.

— Русский учитель в Карлсруэ! Прекрасно! — хлопая в ладони, сказал Павел. — Нет, как он обучен, а? Не то, что наши российские олухи!

— Это меня удивляет, — сказала императрица. — Родители моего племянника, конечно, сделали все возможное, чтобы Евгений был достоин ваших милостей, государь.

— Он обучен отлично, я это и говорю. Но почему наши русские растут невеждами? Сыновья вельмож в его лета только и знают, что лазить на голубятни.

Тут одобренный похвалами принц чересчур развязно вмешался в разговор:

— Ваше величество совершенно ошибаетесь, я боюсь, что не выдержу экзамена, но буду прилежно учиться и, может быть, наверстаю то, чего мне недостает.

— Браво! браво! — вдруг громко сказал император. — Браво! браво! браво!

И так повторял в продолжение целой минуты почти беспрестанно.

Императрица, видимо, несколько встревожилась этими бесконечными «браво» и заметила, что в Европе юноши более путешествуют, причем многое видят.

— Да, конечно, путешествия развивают человека и необходимы для его образования, — согласился император, успокаиваясь.

— Знаете, ваше величество, путешествия не делают человека умнее, — еще развязнее и бойче сказал принц.

— Почему вы так думаете? — с улыбкой спросил Павел Петрович.

— Да потому, что Иммануил Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир, — брякнул мальчик фразу, которую двадцать раз слышал от ротмистра фон Требра.

Лицо Павла Петровича омрачилось. Императрица стала подобна мраморной статуе.

Дибич опять посинел, словно ему затянули петлю на шее.

У Павла Петровича началась одышка. Он откинул голову назад. Морщины бороздили его лоб, как сильный ветер поверхность вод. Вдруг он сильно топнул ногой.