Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

«Мне нравится голубой цвет ее платья, — подумал Жак. — Почему этот нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет».

И тут же, без всякого перехода, воскликнул:

— Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу отвлечься от того, что творится у меня внутри.

И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:

— Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже? Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять все это другим. Вы понимаете меня?

— О да, отлично понимаю, — отвечал он.

Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни: «Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый …» {62} 62 Стр. 375. «Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый…» — Строки из стихотворения «Зелень» Поля Верлена (1844–1896) (перевод Б. Пастернака). Он бы остановился, все смотрел бы на нее… Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал: «Как все-таки сидит во мне эта книжность!» И спросил:

— Вы любите Верлена?

— Да, особенно «Мудрость» {63} 63 «Мудрость» — книга стихов Верлена (1881). — ее прежде так любил Даниэль.

Он негромко прочел:

— А Малларме? — продолжал он, помолчав. — У меня есть сборник стихов современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?

— Принесите.

— А Бодлера вы любите?

— Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.

— А Уитмена вы читали?

— Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так любит Уитмена. Ну а я…

(И каждому пришло на память слово «порочный» — слово, которое они произносили совсем недавно. «Сколько у нас с ней схожего!» — подумал Жак.)

— Ну а вы, — подхватил он, — именно из-за этого и любите Уитмена меньше, чем он?

Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.

Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в траву широкополую соломенную шляпу и села.

— Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, — неожиданно сказала она, словно размышляя вслух.

— Почему же? — Он усмехнулся. — Потому что, по-вашему, я не такой, как он?

— Сегодня — совсем не такой.

Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:

— Моя дружба с Даниэлем… А он когда-нибудь говорил вам обо мне?

— Нет… То есть да. Немного.

Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.

— Ну да, теперь это — ровная привязанность, какая-то умиротворенность, — продолжал он, пожевывая травинку. — А ведь прежде было не так.

Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, — на нее упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету, нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.

— Знаете, — продолжал он без всякого перехода, — в школьные годы, бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, — столько всего перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!

— Но ведь вы жили вместе с братом?

— К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью. Иначе я бы уж наверняка сошел с ума… Или сбежал.

Она вспомнила о побеге в Марсель — впервые в жизни снисходительно.

— Я видел, что никто меня не понимает, — заявил он угрюмым тоном, — никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.

«В точности как я», — думала она.

— В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор, преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не был я, право, создан для всего этого!

Он говорил о себе без всякого самомнения, но был полон самим собою, как всякое молодое и сильное существо, и ничто не могло быть для него отраднее, чем вот так анализировать себя под взглядом ее внимательных глаз; и радость, которую он испытывал, заражала.

— В ту пору, — продолжал он, — я отправлял Даниэлю письма на тридцати страницах, кропал всю ночь напролет! Письма, в которых я делился всем, что пережил за день, — чем восторгался, а главное, что ненавидел! Э, да теперь бы мне следовало над этим посмеяться… Но нет, — сказал он, сжимая лоб руками, — я так из-за этого настрадался, я еще не могу простить!.. Я взял у Даниэля эти письма. Перечел их. Каждое — будто исповедь сумасшедшего в минуту просветления. Они писались с промежутком в несколько дней, иногда — в несколько часов. И каждое было словно бурным отголоском очередного душевного кризиса, который чаще всего оказывался в противоречии с кризисом предыдущим. Кризисом в области религии, потому что я очертя голову бросался то в Евангелие, то в Ветхий завет, то в позитивизм Конта {64} 64 Стр. 377. Конт Огюст (1798–1857) — французский философ-позитивист. . А какое письмо я состряпал, начитавшись Эмерсона {65} 65 Эмерсон Ральф Уолдо (1803–1882) — американский философ, основатель трансцендентализма. Речь идет о его книге «Представители человечества», где изложена идея самоусовершенствования и ухода человека к природе. ! Я переболел всеми болезнями отрочества: острым «виньитом», тяжелым «бодлеритом». Но хронических недугов не знал! Утром, скажем, я был приверженцем классицизма, а вечером — ярым романтиком и тайком сжигал в лаборатории Антуана томик Малерба или томик Буало {66} 66 …сжигал… Малерба или… Буало. — Франсуа Малерб (1555–1628) и Никола Буало (1636–1711) — французские поэты и теоретики классицизма. . Сжигал в полном одиночестве и смеялся демоническим смехом! На другой день все, что имело отношение к литературе, представлялось мне пустым, тошнотворным. Я вгрызался в учебник геометрии, начиная с азов; я твердо решал открыть новые законы, которым предстояло поколебать все научные данные, завоеванные ранее. А засим снова становился стихотворцем. Я посвящал Даниэлю оды, сочинял послания в две сотни стихотворных строк, написанных почти без помарок. Но самое невероятное вот что, — заметил Жак, вдруг успокаиваясь, — я написал совершенно всерьез и притом по-английски, — да, да, целиком по-английски. — трактат на восьмидесяти страницах об «Эмансипации индивида в его взаимоотношениях с Обществом»: «The emancipation of the individual in relation to Society!» Он у меня сохранился. Постойте, это еще не все, — с предисловием, признаюсь, куцым, но зато… на новогреческом языке! — (Последняя деталь была вымыслом; ему просто запомнилось, что он хотел такое предисловие написать.) Он расхохотался. И продолжал, помолчав: — Нет, я не сумасшедший. — Снова ненадолго умолк и полусерьезно, полушутливо, впрочем, ничуть не важничая, заявил: — И все же я сильно отличался от других…