Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени — беды, которая на нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.

Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак — завсегдатаев бульваров.

НЕВЕДОМАЯ АФРИКА.

ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,

СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.

— Начнется только в половине девятого, — посетовала Рашель.

— Ну что я тебе говорил!

Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты, взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать хотя бы иллюзию уединения.

И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.

— А я уже сделала чудесное открытие, — сказала она, увлекая его к колоннам у входа, где вывешены были фотографии — кадры из фильмов. — Посмотри-ка!

Антуан прочел надпись: «Девушка из племени мунданов веет просо на берегу Майо-Кабби». Нагое тело, вместо набедренной повязки — пояс, сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его, старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук, застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, — словом, вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы и поражала красотой.

— Ну а теперь посмотри на них! — продолжала Рашель, показывая Антуану на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным носом. — А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он — уолоф, и на шее у него висит гри-гри {75} 75 Стр. 406. Гри-гри — амулет у африканских племен. , и носит он голубой бубу и тарбу {76} 76 Бубу — набедренная повязка. Тарбу — феска. .

В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась сомкнутыми губами, — можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный, бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.

— Пошли, — сказала она.

— Да ведь у нас еще полчаса впереди!

— Ну и пусть, — возразила она с детским нетерпением. — Пошли.

В зале было пусто. В нише, предназначенной для оркестра, музыканты уже настраивали инструменты. Антуан поднял зарешеченную раму. Рашель так и осталась стоять рядом с ним. Сказала со смехом:

— Да завяжи ты галстук посвободнее. А то у тебя вечно такой вид, будто ты собрался вешаться и вдруг бросился бежать с веревкой на шее!

Его покоробило, и он неприметно поморщился.

А она уже шептала:

— Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!

Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.

— И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!

Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.

Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот, каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето открывавшей для себя какой-то новый Париж.

— Слушай… — произнесла она.

Оркестр только что начал играть отрывок из «Валькирии» {77} 77 Стр. 407. …отрывок из «Валькирии»… — Имеется в виду прелюдия к опере «Валькирия» немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883), которая является второй частью его тетралогии «Кольцо Нибелунгов». — весеннюю песнь.

Она припала головой к плечу Антуана, сидевшего с ней рядом, совсем близко, и он услышал, как она напевает с закрытым ртом, словно эхо, вторя пению скрипок.

— А ты Цукко слышал? Цукко, тенора, — спросила она с беспечным видом.

— Слышал. А почему ты спрашиваешь?

Рашель задумалась и не отвечала, только немного погодя, будто почувствовав угрызения совести, оттого что призналась не сразу, сказала вполголоса:

— Он был моим любовником.

Прошлое Рашели живо интересовало Антуана, но никакой ревности он не испытывал. Он отлично понимал, что она хотела сказать, когда заявляла: «Памяти у моего тела нет». Но вот Цукко… Ему вспомнился потешный человечек в белом атласном камзоле, взгромоздившийся на деревянное возвышение кубической формы в третьем акте «Мейстерзингеров» {78} 78 «Мейстерзингеры», или «Нюренбергские мастера пения» — музыкальная комедия Рихарда Вагнера. , — толстый, приземистый, похожий на цыгана, хоть и был в белокуром парике; в довершение всего в любовных дуэтах он непрестанно прижимал руку к сердцу. Антуан даже был недоволен, что избранник Рашели до того неказист.

— А ты слышал, как он поет вот это? — снова спросила она и пальцем начертила в воздухе арабеску музыкальной фразы. — Да неужели я тебе никогда не рассказывала о Цукко?

— Никогда.

Рашель сидела, прильнув головой к его груди, — стоило ему опустить глаза, и он видел ее лицо. Брови слегка нахмурены, веки почти сомкнуты, уголки губ чуть-чуть опущены. Ничего похожего на то оживленное выражение, какое обычно появлялось, когда она вспоминала прошлое. «Прекрасную можно было бы снять с нее маску скорби», — подумал он. И, заметив, что она все молчит, и из желания лишний раз подтвердить, что его нисколько не смущает ее прошлое, он стал допытываться:

— Ну, а как же твой Цукко?

Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:

— Что — Цукко? В сущности говоря, Цукко — ничтожество. Просто он был первым — в этом все и дело.

— А я? — спросил он несколько принужденно.

— Ты третий, — отвечала она без запинки.

«Цукко, Гирш и я… И больше никого?» — подумал Антуан.

Она продолжала, все больше оживляясь:

— Хочешь, расскажу? Сам увидишь — не так-то все просто. Папа недавно умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко… Так бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной увивался. Я-то находила его заурядным, самовлюбленным. — Она запнулась, но продолжала: — И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп… Но не знала, что он такая скотина! — как-то неожиданно добавила она. Она взглянула на зал, — там только что погасили свет. — Что будут показывать сначала?