Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

Антуан с волнением наблюдал за ним. В эти мгновения он понял, что все его сочувствие, как бы велико оно ни было, никогда не сможет сравниться с таким горем. Он положил руку на рукав Эке.

— Вы совсем замучились, дружище. Вам бы следовало пойти прилечь. К чему так изнурять себя?..

Штудлер поддержал его.

— Ты не спишь уже третью ночь!

— Будьте же благоразумны, — продолжал Антуан, наклоняясь над ним. — Вам понадобятся все ваши силы… очень скоро.

Он ощущал почти физическое желание оторвать несчастного от этой колыбели, как можно скорее утолить все его напрасные страдания в сонном забытьи.

Эке не отвечал. Он продолжал укачивать ребенка. Но видно было, что плечи его еще больше согнулись, как будто это «очень скоро», произнесенное Антуаном, было поистине непосильной тяжестью. Затем сам, без новых уговоров, он встал, жестом попросил сиделку заменить его у колыбели и, не вытирая щек, по которым струились слезы, повернул голову, как бы ища чего-то. Наконец он подошел к Антуану и с усилием взглянул ему в лицо. Антуан был поражен тем, как изменилось выражение его глаз: близорукий взгляд, острый и решительный, словно притупился; он перемещался медленно, а задерживаясь на чем-либо, становился тяжелым и вялым.

Эке смотрел на Антуана. Губы его задвигались раньше, чем он заговорил:

— Надо… Надо что-нибудь предпринять, — прошептал он. — Она ужасно мучается, понимаете… Зачем же ей напрасно страдать, правда? Надо иметь мужество ре… решиться на что-нибудь… — Он замолчал, ища, казалось, поддержки у Штудлера, затем его тяжелый взгляд снова встретился со взглядом Антуана. — Тибо, вы должны что-нибудь сделать…

И, словно боясь услышать ответ, он опустил голову, неуверенным шагом прошел через всю комнату и исчез.

В течение нескольких секунд Антуан стоял, застыв на месте. Потом вдруг покраснел. В голове у него теснились самые беспорядочные мысли.

Штудлер дотронулся до его плеча.

— Ну? — промолвил он тихо, глядя на Антуана.

Глаза Штудлера напоминали глаза некоторых лошадей, — удлиненные и слишком большие глаза, в которых посреди влажного белка так просторно плавает томный зрачок. Но сейчас взгляд его, как и взгляд Эке, был сосредоточен и требователен.

— Что же ты намерен сделать? — почти беззвучно прошептал он.

Наступило краткое молчание, во время которого мысли их скрещивались, точно клинки.

— Я? — неопределенно протянул Антуан; но ему было ясно, что Штудлер будет настаивать на более подробных объяснениях. — Черт возьми, я-то знаю… — бросил он внезапно, — но когда он говорит: «Что-нибудь, сделать», — нельзя даже и вида подавать, что понимаешь!

— Тсс… — прошептал Штудлер.

Он бросил беглый взгляд в сторону сиделки, увлек Антуана в коридор и прикрыл за собою дверь.

— Но ты же согласен, что в дальнейших попытках нет никакого смысла?

— Никакого.

— И что больше нет никакой надежды?

— Ни малейшей.

— Так в чем же дело?

Антуан, чувствуя, что им овладевает глухое раздражение, замкнулся во враждебном молчании.

— Так в чем же дело? — повторил Штудлер. — Нечего колебаться: пусть это скорее кончится!

— Я хочу этого так же, как и ты.

— Хотеть мало.

Антуан поднял голову и твердо заявил:

— Все равно больше ничего сделать нельзя.

— Можно!

— Нет!

Диалог приобрел такой резкий характер, что Штудлер на несколько секунд замолчал.

— Уколы… — снова заговорил он наконец. — Я, право, не знаю… может быть, если усилить дозу…

Антуан резко прервал его:

— Замолчи!

Он был охвачен гневом и возмущением. Штудлер молча наблюдал за ним. Нахмуренные брови Антуана сдвинулись в прямую черту, мускулы лица сами собою сокращались, и рот кривился, а кожа на его костлявом лице временами подергивалась, как будто нервная дрожь пробегала между нею и мускулами.

Прошла минута.

— Замолчи, — повторил Антуан менее резко. — Я тебя вполне понимаю. Все мы можем испытывать это желание — скорее покончить с мучениями; но ведь это только ис… искушение начинающего! Есть одна вещь, которая важнее всего:

уважение к жизни! Да, да! Уважение к жизни… Если бы ты по-прежнему был врачом, ты бы смотрел на это именно так, как смотрим на это мы все. Необходимость соблюдать известные законы… Не выходить за пределы нашей власти! Иначе…

— Единственный предел для человека, достойного этого имени, — его совесть!

— О совести-то я и говорю. О профессиональной совести… Ты только подумай, несчастный! В тот день, когда врачи присвоят себе право… Впрочем, ни один врач, слышишь, Исаак, ни один…

— Так знай… — вскричал Штудлер каким-то свистящим голосом.

Но Антуан перебил его:

— Эке раз сто приходилось иметь дело со случаями такими же му… мучительными, такими же без… безнадежными, как этот! И ни разу он сам, по своей воле, не положил конец… Никогда! И Филип тоже! И Риго! И Трейяр! И вообще ни один врач, достойный этого имени, слышишь? Никогда!

— Так знай же, — мрачно бросил Штудлер, — вы, может быть, великие жрецы, но, с моей точки зрения, вы всего-навсего подлые трусы!

Он отступил на шаг, и свет лампочки, горевшей на потолке, внезапно осветил его лицо. В нем можно было прочесть гораздо больше, чем в его словах: не только возмущенное презрение, но и нечто вроде вызова, как бы некую тайную решимость.

«Хорошо, — подумал Антуан, — я дождусь одиннадцати часов, чтобы самому сделать укол».

Он ничего не ответил, пожал плечами, вернулся в комнату и сел.

Дождь, непрерывно хлещущий по наружным стенам, размеренные удары капель по цинковому подоконнику, а здесь, в этой комнате, непрерывное качание колыбели, подчиняющее своему ритму стоны больного ребенка, — все эти звуки, перемешиваясь между собою в ночной тишине, уже овеянной дыханием смерти, сливались воедино в какой-то неотвязной, раздирающей душу гармонии.

«Я раза два-три начинал заикаться», — подумал Антуан, которому никак не удавалось прийти в нормальное состояние. (Это бывало с ним очень редко и только в тех случаях, когда ему приходилось притворяться: например, когда нужно было лгать слишком проницательному больному или когда во время разговора он вынужден был защищать какую-нибудь готовую идею, относительно которой еще не составил своего личного мнения.) «Это вина «Халифа», — подумал он. Уголком глаза он заметил, что Халиф стоял на прежнем месте, спиной к камину. Антуану вспомнился Исаак Штудлер — студент, такой, каким он встретил его впервые десять лет тому назад неподалеку от Медицинского института. В ту пору весь Латинский квартал знал Халифа, его бороду, делавшую его похожим на мидийского царя, его бархатный голос, могучий смех, но также и его фанатичный, мятежный, вспыльчивый характер, цельный, точно выточенный из одной глыбы. Ему предсказывали охотнее, чем кому-либо другому, блестящую будущность. Затем в один прекрасный день стало известно, что он бросил занятия ради того, чтобы немедленно начать зарабатывать на жизнь; рассказывали, что он взял на себя заботу о жене и детях одного из своих братьев, служившего в банке и покончившего с собой из-за растраты.