Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2

Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.

— Поскольку все равно не сегодня-завтра придется «идти», согласитесь, по крайней мере, что начало обещает быть недурным.

— Ах, замолчите, дружище!

— Да нет… Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения… Если взвесить все, мы находимся в неплохом положении… Франция сильнейшим образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас — хочу на это надеяться — было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию, не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся наш генеральный штаб. Все это увеличивает наши шансы…

Штудлер молча смотрел на него.

— Так вот, — продолжал Руа, — если вы человек добросовестный, то вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю и восстановить наконец национальную честь.

— Национальную честь! — вне себя прогремел Штудлер.

Дверь отворилась, и вошел Жуслен.

— Все еще спорите? — заметил он с усталым видом.

(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные. Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь, чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня все утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло. «Прежде всего это помогает не думать», — сказал он как-то Антуану с грустной улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)

— Повсюду один и тот же дурацкий припев! — крикнул ему Штудлер, пожимая плечами. — Здесь — честь Франции! Там — самолюбие Австрии! В России — защита славянского престижа на Балканах!.. Как будто обеспечить мир народов, — даже если признать, что мы зашли слишком далеко, — не в тысячу раз почетнее , нежели вызвать всеобщую бойню!

Он приходил в ярость, видя, что националисты всегда присваивают себе монополию на благородство, бескорыстие, героические доблести, ибо хоть и не принадлежал ни к одной партии, отлично знал, что активным борцам — революционерам, которые во всех столицах ведут ожесточенную борьбу с силами войны, более чем кому бы то ни было свойственны величие и самоотречение, готовность превзойти себя ради трудно достижимого идеала, пылкость и сила духа, создающие героев.

Он не смотрел ни на Жуслена, ни на Руа; его неподвижный пророческий взгляд горел каким-то сосредоточенным блеском.

— «Национальная честь»! — проворчал он еще раз. — Все высокие слова уже мобилизованы, чтобы усыпить сознание людей!.. Кому-то надо во что бы то ни стало прикрыть нелепость всего происходящего, помешать всякому проявлению здравого смысла! Честь! Отечество! Цивилизация! А что кроется за этими приманками? Промышленные интересы, конкуренция рынков, мелкие комбинации политиканов и дельцов, ненасытная алчность правящих классов всех стран! Нелепость! Защита цивилизации? С помощью актов величайшего варварства! С помощью разнуздывания самых низменных инстинктов!.. Защита Права и Справедливости? С помощью анонимного убийства! Стреляя по беднягам, которые не хотят нам никакого зла и которых заставят идти против нас с помощью тех же шарлатанских средств! Нелепость! Нелепость!

— Браво, Халиф! — презрительно бросил Руа.

— Ну, ну! — мягко произнес Жуслен, кладя руку ему на плечо.

К юному Манюэлю Руа, их общему любимцу, он питал те же чувства, что и Антуан. Он любил его, сам хорошенько не зная, за что. За его спокойное мужество, за великодушную наивность. В этом воителе, исполненном нетерпения и бесхитростной готовности пожертвовать собой, он видел ту красоту, к какой именно он, Жуслен, человек науки и философских рассуждений, не мог оставаться безразличным. Он уважал в Руа тот идеал чистоты, ту наивную веру в возрождение через войну, за которую юноше, без сомнения, предстояло заплатить кровью.

— Честь… — проговорил он негромко. — По-моему, большая ошибка допускать проникновение моральных критериев в такую сферу, где они не имеют смысла: в экономическую борьбу, разъединяющую государства. Это все извращает, все отравляет. Парализует всякую реальную возможность соглашения. Придает вид сентиментальных идеологических конфликтов, религиозных войн тому, что, может быть, и действительно является только одним: конкуренцией между коммерческими фирмами!

— Кайо в тысяча девятьсот одиннадцатом году хорошо это понял, — с горячностью вставил Халиф. — Если бы не он…

Руа запальчиво перебил его.

— Вы, конечно, предпочли бы видеть своего Кайо в министерстве иностранных дел, а не на скамье подсудимых?

— Разумеется. И вы можете мне поверить, дорогой мой, что, если бы он остался у власти, мы не пришли бы к тому, к чему пришли!.. Если бы не он, всеобщая война — это радостное событие, приближение которого, по-видимому, преисполняет восторгом вас и ваших друзей — произошла бы, на счастье народов, тремя годами раньше!.. Он не говорил о национальной чести, он говорил о делах; он один, вопреки всему и всем, упорно стоял за программу, построенную на реальных фактах, на непосредственной выгоде!.. И благодаря этому ему удалось избежать самого худшего!

Жуслен заметил недобрый огонек, загоревшийся в глазах Руа. Он поспешил вмешаться.

— Я тоже считаю, что эта программа, если бы только упорно за нее держались, не вызвала бы таких противоречий, которые нельзя было бы разрешить путем дипломатических сделок, взаимных уступок. Деловые интересы легче примирить, чем чувства!.. Да, я тоже считаю, что такой человек, как Кайо… И если война разразится, то весьма возможно, что историки, сумевшие найти связь между судьбами народов и носом Клеопатры, сумеют также, освещая сложные причины настоящего конфликта, придать должное значение роковому выстрелу из револьвера в редакции «Фигаро».

Руа самоуверенно рассмеялся.

— Я предпочитаю не отвечать вам, — сказал он весело, — и предоставить эту заботу будущему!

— Давайте пойдем с ними, — предложил Жак Женни.

Их было человек десять, — все они собрались в кафе «Круассан», чтобы вместе идти в Монруж, где должен был выступать Макс Бастьен.

(В этот вечер во всех округах Парижа — в Гренеле, в Вожираре, в Батиньоле, в Лавилет — социалистические секции устраивали небольшие митинги. В Бельвиле собирался выступить Вайян; ждали столкновений. В Латинском квартале студенты организовали собрание в зале Бюлье.)

Они доехали автобусом до Шатле, трамваем — до Орлеанских ворот; затем другим трамваем до площади Эглиз. Здесь пришлось слезть и по многолюдным улицам дойти пешком до использованного не по назначению театра, где происходило собрание.