Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2

Она повернулась к Даниэлю.

— Будь добр, покорми его сам, Я еще не развесила белье. — Она подошла к сыну, подвязала ему салфетку и поцеловала в тоненькую птичью шейку. — Жан-Поль, будет умником, дядя Дан покормит его. Я сейчас приду, — добавила она, уходя.

— Хорошо, мама (он произносил «ма-ма», отчетливо разделяя слоги, совсем как в свое время Женни и Даниэль).

Даниэль поднялся с шезлонга и сел рядом с мальчиком. Он, по-видимому, мысленно продолжал беседу, потому что, как только. Женни отошла, сказал, будто их и не прерывали:

— И еще есть одно, о чем невозможно говорить, чего никогда не достигнут здесь, в тылу: то чудо, которое совершается всякий раз, как человек попадает в зону огня. Прежде всего — чувство высшего освобождения, которое дается безраздельным подчинением случаю, тем, что выбор заказан и любое проявление индивидуальной воли упразднено; и потом, — продолжал он дрогнувшим голосом, который выдавал волнение, — чувство товарищества, братства , которое поголовно устанавливалось там, когда всем грозила опасность… Вот вам доказательство моей правоты; стоило нам отойти в тыл на какие-нибудь четыре километра, чтобы снова стать обыкновенными людьми.

Антуан молча кивнул. О войне он вынес воспоминание прежде всего как о грязи и крови. Но он понимал, что хотел сказать Даниэль. Он тоже наблюдал это «чудо», это таинственное рождение братства воинов в зоне огня, это очищение личности, стремительное формирование коллективной и братской души под бременем общего рока.

Жан-Поль, притихший в присутствии Антуана, молча глотал кашу, которой его кормил дядя; видно было, что Даниэлю не внове обязанности няньки. Не прерывая разговора, он ловко подносил к широко открытому рту ребенка полную ложку.

«Вот то, что я вижу сейчас тут, — подумал вдруг Антуан, — вот чего никак нельзя было предугадать. Даниэль — калека. Даниэль опустившийся, небритый, превращенный в няньку!.. А этот малыш и есть сын Женни и Жака!.. И, однако ж, это так! И даже нисколько меня не удивляет. Так убедительна реальность… Так велика власть реальности над нами… Когда что-нибудь совершалось, мы и не представляем, что оно могло бы не произойти совсем!.. Или произойти иначе». Мгновение он барахтался в этих неясных мыслях. «Если бы тут был Гуаран, не избежать бы мне рассуждений о свободе воли», — подумал он.

— Не зевай по сторонам, — проворчал дядя Дан.

Когда кашу сменил сливовый компот, кормежка пошла медленнее. Жан-Поль рассеянно следил глазами за Женни, которая, переходя от одного конца площадки к другому, развешивала белье на решетке курятника; и Даниэлю приходилось ожидать, держа ложку наготове, пока Жан-Поль соблаговолит открыть ротик. Но Даниэль не терял терпения.

Женни торопилась окончить работу, чтобы сменить брата. Антуан снова взглянул на нее, когда она вновь проходила через залитую солнцем площадку; передник она уже сняла и на ходу опускала рукава. Женни хотела было освободить Даниэля, но тот запротестовал.

— Не надо. Мы кончили.

— А молочко? — спросила она весело. — Ну живо, живо! Что скажет дядя Антуан, если Жан-Поль не будет пить молоко?

Жан-Поль, подняв локоть, хотел было оттолкнуть чашку, но передумал и взглянул на Антуана своевольно, с вызовом. Он ждал какого-то подвоха. Видя, что Антуан сообщнически улыбнулся ему и незаметно для всех подмигнул, мальчик на минуту задумался; затем мордочка его засияла лукавством и, не спуская глаз с Антуана, как бы призывая его в свидетели своего послушания, он одним духом осушил чашку.

— А теперь Жан-Поль пойдет поспит, а мама с дядей Антуаном и дядей Даном будет завтракать, — сказала Женни, развязывая салфетку и помогая малышу слезть с высокого стульчика.

Даниэль и Антуан остались вдвоем.

Сделав несколько шагов по террасе, Даниэль отодрал от ствола платана узенькую полоску коры, рассеянно оглядел ее со всех сторон и растер между пальцами, вытащил из кармана жевательную резинку и положил в рот. Затем снова удобно растянулся в шезлонге.

Антуан молчал. Он думал о Даниэле, о войне, об атаках; думал о таинственном братстве фронтовиков. В Мускье молодой Любен, который чем-то напоминал Антуану его бывшего сотрудника, юного Манюэля Руа, взволнованно прерывающимся голосом заявил как-то за обедом, глядя на всех печальными глазами: «Говорите что хотите, но в войне есть своя красота». Еще бы — двадцатилетний юнец попал в казармы прямо с университетской скамьи; с футбольного поля — в окопы; пришел на фронт, не начав еще жить, не оставив ничего позади себя. Он был по-мальчишески упоен этим опасным спортом. «Красота войны », — думал Антуан. — Где она? Стоит ли говорить о ней, если существуют все те ужасы, которые я видел?»

И вдруг он вспомнил. Сентябрьской ночью — было это в 1914 году, во время длительных боев, которые Антуан для себя все еще именовал «Провенские вылазки» и которые были известны под именем битвы на Марне, — ему пришлось быстро сворачивать свой пункт под ураганным огнем. Когда раненых удалось эвакуировать в тыл, он вместе со своими санитарами ползком пробрался через окопы, вышел из-под обстрела и вдруг увидел какой-то домишко без крыши, но зато крепкие стены и погреб могли послужить надежным временным убежищем. Но тут неприятельская артиллерия изменила прицел. Снаряды стали ложиться ближе. Антуан приказал своим людям спуститься в погреб, сам закрыл за ними крышку и остался один. Так он стоял минут двадцать в нижнем этаже домика, прислонясь к косяку и поджидая конца обстрела. И тут-то и случилось «это», Страшный взрыв внезапно раздался в тридцати — сорока метрах, клубы известковой пыли заставили Антуана спешно отступить вглубь, и тут он неожиданно наткнулся на своих людей, молча стоявших в полумраке. Зачем они пришли сюда? Видя, что их врач не пожелал спрятаться вместе с ними, они открыли люк, один за другим поднялись по лестнице и молча выстроились позади своего начальника.

«Все же момент был довольно скверный, — подумал Антуан. — Но это проявление солидарности, преданности доставило мне радость, я ее не забуду никогда… И если бы в эту ночь какой-нибудь Любен заявил, что «в войне есть своя красота», я, быть может, сказал бы: «Да».

И тут же спохватился: «Нет, не сказал бы»!

Даниэль удивленно повернул голову: Антуан, сам того не замечая, произнес последние слова вполголоса.

Он улыбнулся.

— Я хотел сказать… — начал он.

Улыбка у него вышла виноватая. От дальнейших объяснений он отказался и замолчал.

Было слышно, как в доме плачет Жан-Поль: он раскапризничался и не желал ложиться спать.

Женни уложила сына в кроватку и, как всегда, пока он засыпал, начала бесшумно переодеваться, чтобы сразу же после завтрака идти в госпиталь, где она работала в бельевой. Проходя мимо окна, она сквозь тюлевую занавеску заметила Антуана и Даниэля, беседовавших под платаном. Слабый голос Антуана не долетал до нее; и хотя она слышала монотонную речь Даниэля, временами произносившего громко какую-нибудь отдельную фразу, она не могла различить ни слова.